Водитель Толя был третий в городе человек – после жены мэра города и самого мэра. Поскольку город был мал и нищ, преступный элемент тоже был под стать всему остальному. Серьёзных авторитетов не было, а мелочь полностью находилась под мэром и начальником тогда ещё милиции.

Так вот. Сидел Егор Серафимович Серафимович под тенью обруганного в последние годы и обгаженного глупыми голубями вождя и невнимательно пробегал глазами по рекламным объявлениям «Калейдоскопа». Пестрота и разнообразие вызывали рябь в глазах, желание избавиться от перхоти, сходить к гадалке, посетить свободных от предрассудков девушек, купить щенков и устроиться на «работу без интима». Рекламные призывы также предлагали вывести из запоя, поклеить обои «еврометодом», сдать и снять комнату и многое другое. Назойливее всех был «Гербалайф». Многие слышали про него, но не представляли, что это.

Вокруг Егора Серафимовича Серафимовича стали собираться городские бездельники, которых с каждым днём перестройки, ускорения и перехода на новые рельсы экономики становилось всё больше. Вот и в этот день рядом с ним на скамейку присел гражданин, по виду обнищавший интеллигент. Он протёр нечистым носовым платком треснувшие стёкла очков. Посмотрел на них. Подышал на них. Вновь протёр и, убедившись, что на линзах пятен нет, спросил:

– А вот скажите мне, дорогой Егор Серафимович, зачем перед выборами день молчания?

Бывший сотрудник серьёзного партийного органа, как и подобает натуре выдержанной и степенной, посмотрел на вопрошавшего потасканного интеллигента пристально и проникновенно. Убедившись, что слушатель готов, ответил:

– Молчание – золото, – и многозначительно кивнул. – А вы как хотели? Вспомните – «Противник подслушивает!», висело же почти в каждом кабинете раньше. От…

Интеллигент, мало удовлетворённый таким своеобразным ответом, завёл разговор на эту тему с появившимся соседом справа. Вскоре к ним присоединились другие озабоченные политической ситуацией в городе накануне выборов граждане. Минут через пять у каменных ног Ильича шёл нешуточный диспут по поводу дальнейшего курса государства. Вскоре спорившие разделились на два лагеря и диспут перешёл в несанкционированную драку. Первым удар нанёс бывший руководитель профсоюза работников коммунального хозяйства. Выслушав убойные доводы уволенного недавно из института профессора о необходимости слома старой экономической модели, модернизации производства за счёт внедрения инноваций с привлечением иностранных инвестиций, он, крякнув, влепил профессору в ухо со словами: «Словами буржуйскими давишь, гнида, а унитазы забиты!»

Очки профессора улетели в лужу, а сам профессор – в другую сторону скамейки. Потасовка завязалась не столь ожесточённая, сколь шумная и эмоциональная. Накал потасовки подошёл к высшей точке. В этот же момент к куче дискутирующих граждан приблизился наш герой. Он был абсолютно спокоен, сдержан и искрил при этом плакатной улыбкой на здоровом молодом лице. Его тревожило о дно-единственное желание – хорошо поесть. Молодой человек остановился около поднявшегося с колен и отряхивающего брюки профессора и мягким голосом спросил:

– И почём нынче наука побеждать?

– Что? – Профессор оглядел вопрошавшего и, не найдя его достойным для дискуссии, ответил: – Идите вы, молодой человек, к чертям собачьим, – и попытался приладить на нос остатки очков.

– Спасибо, что так, – грустно улыбнулся молодой человек и, переступив через руководителя профсоюзов работников коммунального хозяйства, пошёл в глубь аллеи.

Потасовка постепенно утихла. Спорщики расселись по разным лавкам и стали зализывать раны, полученные в борьбе за плюрализм мнений.

День молчания в городе Земске начался.

Молодой человек подошёл к аппарату газводы, оглянулся по сторонам, медленно достал из кармана монету на тонкой капроновой нитке и просунул в щель автомата. Автомат издал шипяще-харкающий звук и выдал порцию газировки в подставленный стакан. Вода была чуть желтоватого цвета, никак не соответствуя надписи на автомате: «Сироп вишнёвый». Выпив залпом тепловатую газированную жидкость, молодой человек ловко извлёк монету обратно. Затем он сунул руки в карманы брюк и направился через дорогу к близлежащему магазину.

Магазин, куда вела кривая судьбы нашего героя, преобразился за последние месяцы до неузнаваемости. В застойные годы паралича советской власти все магазины города, как, впрочем, и страны, представляли собой картину неизвестного художника «Утро холостяцкое». Не был в своё время исключением и этот. Тогда, кроме толстых продавщиц с ярко накрашенными губами и с золотыми перстнями на всех пальцах, в нём размещались пустые прилавки, полки, холодильные камеры и кассовый аппарат. На стене, накренившись под тяжестью стыда и усталости, как правило, висел деревянный стенд с гордым названием «Уголок покупателя». Слегка потрёпанные «Правила советской торговли» горделиво возвышались над сильно затёртой и пошарпанной «Книгой жалоб и предложений». Перед кончиной советской торговли жалобы переросли в одни предложения. Предлагалось: «Сдохнуть вам всем вместе с вашей перестройкой», «Попробовать жить на зарплату врача», «Выкусить…», «Идти на…», «Идти в…», «Постыдиться бы!», «Спросить Зинку из кондитерского, с кем она спит»… И многое другое, чем богата фантазия нашего народа, о повышении благосостояния которого пеклись все последние семьдесят четыре года кряду.

Накал потасовки подошёл к высшей точке. В этот же момент к куче дискутирующих граждан приблизился наш герой.

С началом приватизации и появлением частного предпринимательства магазины, словно по мановению волшебной палочки, обрели яркие товары, невиданные напитки, колбасы разных сортов, пиво и, что уж совсем невероятно, – туалетную бумагу в рулонах!

Полки заполнили сильно-, слабо- и среднеалкогольные напитки – от спирта «Рояль» польского розлива, водки «Распутин» с моргающим бородатым мужиком на этикетке до невиданных ранее «Мартини» и совсем уж сверхъестественного «Амаретто». Покупатели узнали, что колбаса может быть не только с названием «по два двадцать», но и с нежными именами. В Москве, конечно, этим сильно не удивишь. Там и в советские времена можно было застать финский сервелат «Салями», сырокопчёные колбасы «Московскую» и «Любительскую», сыр «Пошехонский» и даже «Голландский». Но вот в глубинке! Овощные отделы горделиво выставили напоказ бананы, апельсины, мандарины и уж совсем невиданные манго и кокосы. Яблоки блестели восковыми боками. Виноград, клубника, малина и другие чисто летние фрукты откуда-то взялись и зимой. И старый анекдот о том, как на вопрос советского гражданина иностранцу: «Когда у вас в магазинах появляется клубника?» тот отвечал: «Около восьми утра», перестал удивлять российских граждан. Покупатель обрёл возможность покупать не то, что завезли, или, как говорили, «выбросили» на прилавок, а то, что нужно ему в данное время. Уже не встретишь отца семейства, возвращающегося из Москвы с сумками, набитыми всевозможным съестным, и обвязанного, словно пулемётными лентами, бусами из рулонов туалетной бумаги. Уже перестали занимать очередь, а лишь затем спрашивать: «Что дают?» Но пока ещё не перестали удивляться новым товарам и часто брали их на пробу. Большое разочарование вызвал диковинный фрукт или овощ под завораживающим названием авокадо. Вид обычный, но вкус – мыло мылом. Не оправдал ожидания и воспалявший воображение своим непонятным названием странный плод фейхоа, и многое другое, что стало доступным и оттого менее желанным. Народ опять всё больше склонялся к проверенным временем картофелю, свекле и капусте. Рынок расставлял всё по местам. Продавцы овощных отделов спустились по лестнице иерархии человеческого общества в самый низ, товароведы даже отделов обуви и ковров – сравнялись по статусу с обычными инженерами, а директора магазинов из небожителей стали обычными гражданами, отбивающимися от многочисленных проверок и поумневших покупателей. Капитализм взрослел и набирал силу.