- Сам поведет или кто другой?
- Все называют мурзу Бегича.
- И я так думал. Бегич для Мамая надежа великая. Ну што ж. Теперича выведать надобно, когда он выступать собрался.
Маняша пообещала узнать, но через несколько дней с огорчением сказала, что у хатуни она уже не бывает, потому что днюет и ночует в юрте китаянки. Кокечин получила очень важный заказ от Биби-ханум - вышить войсковое знамя для Бегича, да боится, одна к сроку не управится, вот и выпросила у хатуни, чтобы её отдали в помощницы как хорошую вышивальщицу.
- Вот не знал, што вышивать-то мастерица.
- Да плохо ищо, Мишука... Навыка нету...
- Придет навык-то, - сказал он с улыбкой. - Это неплохо, што Кокечин тебя выхлопотала. Когда бы ищо свидеться смогли? А знамя-то когда должно быть готово?
- Велено за двадцать дней.
Ознобишин задумался, теребя бороду, потом стал рассуждать вслух:
- Стало быть, дней двадцать. Да ещё месяц-другой прособираются. И глядишь, к середине лета окажутся на Руси. Ладно.
Он осторожно взял девушку за руку, погладил её тонкие пальчики и ласково сказал:
- Хорошу весть мне доставила. Маня. Спасибо, милая. Теперича знаю, когда и мне отъезжать надобно.
Михаил перевел взгляд на звездное небо, темной светящейся занавесью раскинувшееся над ними.
- Вона звездов-то сколь. Бывало, поп наш слободской говаривал: ангелы огоньки свои засветили. И право - как огоньки. Мигают. - И, вздохнувши, добавил: - В сей час кто-либо на Москве смотрит на них и не догадается, милый, што и мы, горемычны, тут, в Орде, тож глядим на небо-то. Так-то вот всегда. Одни в радостях глядят, други в печалях, а о друг дружке и не подумат. Чудно.
Девушка неожиданно спросила:
- Мишук, а кака она - Москва-то? Большая?
Он засмеялся.
- Большая-пребольшая. Домов в ней как в лесу деревов, и все за заборами.
- Ну уж, - возразила она, блеснув в темноте влажной белизной своих зубов, поняв, что он шутит. - Расскажи!
- Об чем рассказать-то? Лет двадцать, поди, Москвы-то не видывал... Позабыл, чай, все...
- Врешь, Мишук. Не все позабыл-то. Столечко-то вот помнишь, - показала она кончик своего пальца.
- Столечко, конешно, помню, - засмеялся он, обнимая её. - Помню, как заблаговестят на престольный праздник-то, звон такой стоит... Так радостно станет! Али на Пасху... Народ разодетый в церкву идет. Куличи, яички крашены... Все цалуются... как братья. Любовь и доброта меж людей. Хорошо. Так бы и жил на белом свете без конца. А вот как начнется вражда, да несогласье, да смута - всем беда!
Однажды поведал ей Михаил, как молодые девки да парни гуляют в летнюю ночь на Ивана Купалу на Васильевском лугу, жгут костры, прыгают через них да купаются в реке. В такую ночь Михаил познакомился со своей Настасьей, тоненькой скромной девушкой, приехавшей из Коломны погостить к тетке.
Маняша, слушавшая с большим вниманием, спросила:
- Скажи, Мишук, я как твоя жена али краше?
- Краше, - проговорил он, дивясь её простодушию, и вдруг подумал, что Маняша спросила об этом неспроста: заметил он, как она по-женски пытливо и ревниво смотрела на него, как при этом сверкали её глаза, и, точно спохватившись, отрывисто добавил: - Потому что молода.
- Счастливый ты, Мишук. Поедешь вскорь домой. А там жена, поди, ждет, сынишка...
У неё поникла голова, и легкая тень от ресниц легла на освещенные луной щеки, придавая лицу выражение томной нежности, растрогавшее его.
Он тихо молвил:
- Никто меня не ждет, Маня. Жена моя помре. Сын у князя служит.
Девушка встрепенулась - и печали как не бывало; обдав его чистым, свежим своим дыханием, быстро заговорила:
- Бедный, бедный Мишука. Как же ты будешь один?
- Што ты, Маня! Не один я. Костка да Тереха со мной едут, - весело начал он и перешел на шутку: - Да тебя ищо заберу. Будешь у меня заместо хозяйки.
- Ой! А я и не поеду! - воскликнула радостно девушка, а потом, погасив улыбку, добавила с легкой досадой: - Как же... отпустят меня.
- А я тебя украду.
На это точно колокольчик прозвучал тихий звонкий смех:
- Ой, Мишук! Удумал тож... дочку хатуни красть.
Он ничего не добавил к сказанному, промолчал, а она, став серьезной, проговорила:
- Просватана я. За мурзу Челеби. Хатуня ждет от него большой калым.
Это была новость, хотя Михаил мог бы и предвидеть, ибо Маняша находилась в возрасте невесты. Он знал, что хатуня сама устраивала судьбу своих красавиц, что евнух Саид выискивал женихов из хороших семей, с достатком, да и эмиры были не прочь посватать иную приглянувшуюся молоденькую ханскую дочку, не скупясь при этом на требуемый калым. Нашелся такой жених и для Маняши. То был мурза Челеби, не старый, богатый человек. Маняша его ни разу не видела, но слышала, что наружностью он приятен, не злой, щедрый со своими женами и всегда путешествующий в чужих странах по поручению царствующих особ, где скупал дорогие наряды, редкие драгоценности, красивых невольников и диковинных зверей, таких, как маленькая полосатая дикая лошадь или птица страус, которых он привез хатуне в деревянных клетках. Теперь он находился в Египте и должен возвратиться в Орду этой осенью. А так как до этой поры ещё было долго, то Маняша беспечно продолжала свою девичью жизнь, нимало не заботясь о замужестве.
Сейчас она неожиданно встревожилась, да и он разволновался почему-то и немного погодя, с осторожностью, как бы все ещё сомневаясь, спросил:
- А ежели предложил бы... бежала?
- С тобой? - Девушка сложила перед грудью руки. - Ой, Мишука! Бежала бы... Хоть сичас.
Михаил приблизил к ней свое лицо - в душе его вдруг произошла разительная перемена: нерешительность, сомнения, страх уступили место готовности действовать - глаза его засверкали яснее, голос стал тверже, хотя он снизил его до шепота.
- Погоди маленько, Маняша. Обдумаем, што да как. Больно опасно дело-то. А наперед знай: расшибусь, а тебя из неволи избавлю.
Девушка вскрикнула и бросилась ему на грудь, обнимая, плача и говоря:
- Мишука, милый! Правда, возьмешь? Не обманешь? Не обманешь?
- Врать мне какая нужда? Ну, а ты, Маняша, ужо не отступись. На свято дело идем. Ничего не выйдет - плохо нам придется. Убегем - вместе радоваться. Гляди!
- Согласная, согласная, - твердила она и все плакала и плакала и не могла остановиться.
А наутро Михаил сказал Терехе и Костке, пытливо смотря на обоих:
- Задумал я, мужики, девку с собой забрать... Маняшу то есть.
- Как забрать? - удивился Костка и нервно задергал головой. - Увести, что ли? Дочку хатуни? Да ты, чай, Михал, не белены ли объелся? Рази не знаешь, что у них за такое бывает? Голову снимут и не перекрестятся! И собя погубишь, и ее... и нас тож.
Тереха зло усмехнулся, беззубый рот его скривился, а куцая бороденка затопорщилась, как щетина, и стал он похож на задиристого маленького петушка.
- Вот-вот! О себе беспокойсь, - заговорил он. - Ты, Михал, ево не слухай. Не оставляй им девку. Тож русска душа. Нельзя её бросать. Мы те помогнем. А ежели этот щербатый ишо заикнется... Ты гляди, Коска, не больно вякай-то...
- Не-е, - стоял на своем Костка, несмотря на угрозу непримиримого и дерзкого Терехи. - Да рази доедем мы с ею до Руси-то? Подумайте! - он постучал согнутым пальцем по своему лбу. - Ни за что не доедем. Пропадем зазря!
Костка в сердцах махнул рукой и даже всхлипнул от досады, утер скомканной шапкой вздернутый носик.
- Ты послушай, Коск. Нам только отсель уехать, а там... в пути-то... как-нибудь перебьемся. У меня байса-то на што? Грамотка тож. Кто вернет-то? А ежели лазутчик я ханов? Уразумел? Поверят. Разъезды минуем, а на Руси помехи нам не будет.
- Не-е, Михал. Тронулся ты, видать... Ну на што она тебе... Не гляди, што телом баба, умом-то - чисто дитя. Сболтнет ишо... право, сболтнет.
- Ты послушай, дурачок! - начал злиться Михаил. - Не така она девка, штоб болтать. Да и зачем ей болтать-то? Нешто враг собе? Ты этого не бойся. Лучше давай покумекаем, как нам отсель её увесть.
