- А я тебя сразу признала, - сказала Маняша простодушно. - И совсем ты не изменился. Худой только стал.

- Как же не изменился, - кротко возразил он. - Совсем старик сделался.

Женщины поглядели друг на друга и улыбнулись; его наговор на самого себя они приняли за шутку. Михаил не обиделся на них, подумал: "Молодые ищо. Все бы смеяться". И сказал:

- Расхворался вот. Не могу вас принять как хотел бы. Костка! - повысил он голос и сразу закашлялся, поднося кулак ко рту; хмурое лицо Костки показалось в дверном проеме. - Тащи орехи, миндаль, сладости!

- Не беспокойся. Не надо ничего, - промолвила Кокечин. - Пьешь ли мою траву?

- А то как же. Только её и пью.

Китаянка в знак одобрения закивала головой, а Михаил перевел взгляд на Маняшу и проговорил:

- А ты, гляжу, не забыла нашей-то речи.

- Да нас там четверо, русских-то. Да ищо тетка Евдокия. Что при ханше. Как соберемся, так все по-нашему и гутарим.

- Вона што! Кто така тетка Евдокия? Не знаю штой-то. А ты-то кака стала! Встретил - не признал бы.

- Ну что ты! - смутилась девушка, потому что в его голосе услышала восхищение. - А я все о тебе вспоминала. Думала: придется ли свидеться? И вот... У меня тут никого роднее нет.

- Родного нашла! - признался он горько. - Спровадил ведь. А потом жалел. Надобно бы оставить. Заместо дочки. Бес попутал. Испугались мы. Ты уж прости. Время-то какое было!

- Да разве я виню? Мож, и к лучшему, что так вышло-то?

- Мож, и к лучшему, - вздохнул он и тихо добавил: - Ты уж не забывай. Заходи. Скоро встану. Кокечин выходила. Без неё бы помре.

Он взял смуглую легонькую руку китаянки в две свои и тихонечко пожал. На черных ресницах растроганной Кокечин сверкнули слезинки.

- Ты, Мишука, уже здоров. Слабый только очень. Побольше ешь мяса.

- Барана уже съел.

- Еще четырех баранов. Тогда встанешь.

Все трое засмеялись.

Когда женщины ушли, Михаил с удовольствием потянулся. Странно: после их посещения он уже не чувствовал себя больным; ему приятно было ощущать свои ноги, легко вздымающуюся дыханием грудь; жар и кашель не донимали больше; мысли стали отрадней и веселей, и будущее уже грезилось не в мрачном свете, как прежде, и появилась надежда на скорое и окончательное выздоровление.

С этого дня он действительно стал поправляться. Потихоньку подымался на ноги и ходил вокруг юрты. Весна набрала силу, покрыла степь высокой густой травой, разлила в воздухе бодрящую свежесть и высветила небосвод сочной голубизной. И это тоже благоприятно повлияло на него.

Кокечин приходила ещё дважды, а вот Маняша, несмотря на свое обещание, так и не появилась, хотя он ждал её, очень ждал и волновался при воспоминании о ней.

Ханская ставка располагалась верстах в пяти от их становища. Между ними - никем не занятое степное пространство, все в зелени и цветах. Издали Михаил видел юрты, сливающиеся в узкую серую полосу, да дымки костров, тонкими синими струйками подымающиеся вверх.

Как-то он пошел по направлению к ставке, да быстро притомился, вынужден был сесть и отереть лоб, покрывшийся легкой испариной; сердце его учащенно билось. "Слабость", - сказал он вслух, тяжело дыша, и поворотил назад. Однако гулять по степи не прекратил. Через дня два он дошел до глубокой лощины, заросшей кустарником, что была в версте от ставки, и спустился в нее. По дну лощины протекал быстрый журчащий ручей. Михаил присел на гладкий большой камень передохнуть, затем, склонившись, попил с ладони немного прохладной воды. Неожиданно до него донеслось тоненькое звонкое бряканье. Михаил вскинул голову. По склону, продираясь сквозь траву и кустарник, прямо к нему бежал маленький беленький козленок с голубой шелковой ленточкой на шее, на которой болтался блестящий колокольчик, а за ним - две девушки, одна повыше, другая пониже. Сразу видно, что козленок удирает от них, а они его догоняют. Эта погоня доставляла девушкам удовольствие, и они громко смеялись. Козленок приблизился к Михаилу. Желтые глаза с изумлением уставились на незнакомого человека - внезапное замешательство, затем резкий прыжок вверх и стремительное бегство по склону оврага, однако густые заросли кустов встали на его пути, и, врезавшись в них, беленький перепуганный малыш запутался в колючих ветвях, как в сетке. Раздалось жалобное блеянье.

Михаил поднялся к нему и взял на руки. Одна из девушек стала спускаться, но другая, испугавшись, осталась на месте. Первая была Маняша. Она сразу узнала Михаила и смело пошла к нему. Она приветствовала его улыбкой и произнесла:

- Мишука.

Ему стало приятно от её ласкового тихого голоса и оттого, что она назвала его так, как звала Кокечин. Ознобишин передал дрожащее животное. Они поглядели друг на друга просто и открыто, точно давно ждали этой встречи. Собственно, так оно и было. И поэтому оба и обрадовались, и немного растерялись.

- Уже ходишь?

- Хожу маленько.

- А я не могла прийти. - Она обернулась и поглядела на подругу. Нельзя, чтобы нас видели. Ночью сюда приду. Когда луна взойдет. - И, больше не произнеся ни слова, стала подниматься по склону, держа на руках козленочка.

Михаил даже не успел сказать, придет ли. Он только смотрел на неё и дивился легкости и изяществу её движений. Вот она поравнялась со своей подругой, обернулась как бы ненароком и махнула рукой. Затем все трое Маняша, девушка и козленок - скрылись из вида.

Ознобишин присел на камень и стал бросать в ручей кусочки сухой земли - совершенно бессознательные движения, которые не мешали ему думать. Все складывалось не так, как он хотел. И это вызывало тревогу. Устроить свидание с девушкой хатуни, да ещё вблизи самой ставки, было более чем неразумно. Это было глупо, потому что теперь легко можно проститься не только со свободой, но и с головой. А он, конечно, рисковать не станет. Да и ради чего? Что может дать эта простодушная молоденькая девушка? Что сообщит важное? Если бы она что и знала, то и тогда нужно было бы хорошенько подумать: стоит ли? Впрочем, здравый смысл подсказывал: "Где уж ей знать важное! И откуда?"

"Все это баловство", - твердо решил он и до самого становища шел с этим убеждением; затем, сам не зная почему, нетерпеливо стал ждать вечера, а когда стемнело, заткнул за пояс нож, взял длинную палку с копьевым наконечником, кликнул Полкана и двинулся в путь.

Степь не затихала, а, казалось, стала ещё оживленней, чем светлым днем. Все в ней пело, трещало, свистело, хотя мрак давно объял ее; воздух, напитавшись травяными и цветочными запахами с ночной росой, сделался тонок и душист. Михаил шел быстро, подминая податливую мокрую траву, и ничего уже не могло испугать его и поворотить назад. Из-за дальних холмов всплыл яркий серп молодого месяца, ровно и бледно покрыв все пространство голубоватым светом.

Михаил спустился в лощину. Собака насторожилась и заворчала. Он крепко взял её за вздыбленную шерсть на загривке и, поглаживая по твердому широкому лбу, заставил замолчать. Позвал почти шепотом:

- Маняша!

И в ответ прозвучал её тихий испуганный голосок:

- Я тут.

Выходя из юрты и в душе кляня себя старым дураком, Михаил решил, что пускается на такое в первый и последний раз; тогда он не мог предположить, что встречи с Маняшей затянут его, как омут, и что он придет сюда и во второй, и в третий, и в четвертый раз; что он будет ходить сюда, не рассуждая, нужно ли это делать или нет, добром ли кончится все или погибелью.

В первую же встречу Михаил, к своей радости, установил, что девушка сведуща в ордынских делах. Постоянно находясь при ханше, она оказывалась невольной свидетельницей разговоров ханум с чиновниками, мурзами и даже самим Мамаем. По старому монгольскому обычаю, грозный эмир не предпринимал ни одного важного дела без совета с Биби-ханум. Ознобишин, последние годы не имевший никакой связи ни со ставкой, ни с Русью, приободрился в надежде узнать от Маняши что-нибудь новое.

И девушка скоро поведала, что прошедшей зимой русское ополчение разорило мордовские земли, чьи князья были верными союзниками Орды. Так они отомстили за поражение на реке Пьяне. Мамай счел это проявлением чрезвычайной дерзости и оскорблением для себя. Русские его ни во что не ставят, не боятся его и проявляют непослушание. Он поклялся перед своими мурзами, что жестоко накажет московского князя и пошлет на него большое войско.