Темные войлочные юрты слуг и пастухов стояли длинной чередой вдоль полувысохшей речонки, в середине их находились две большие белые юрты господ, а вокруг - бескрайняя степь, высушенная знойным солнцем. Серебристый ковыль, желтая полынь колыхались на слабом ветру, и всюду, покуда хватало глаз, бродили отары овец и табуны лохматых лошадок.
Михаил приблизился к первой большой юрте. Перед входом на шесте висела клетка с перепелами. Тундук был поднят, чтобы ветер освежал помещение. Древняя старуха в красной рубахе и белой высокой шапке чуть поодаль от юрты разжигала сухой кизяк. Пастух в тюбетейке и пестром халате точил кривой нож о большой точильный камень. Рядом жалобно блеял кудрявый беленький барашек, привязанный веревкой к колышку.
Нагатай-бек, одетый в легкий голубой халат, полулежал на ковре и подушках с четками в руке в глубине юрты и слушал, как мальчик-чтец звонким голосом, нараспев, произносит суры Корана. Бек посвежел, окреп, настроение у него было бодрое, поэтому он приветливо встретил векиля, усадил его у своих ног и с удовольствием выслушал сообщение о прибытии каравана. Нагатай был очень доволен, что приданое скоро доставили, ибо свадьбу решили не откладывать: Бабиджа торопил, так как боялся, что невеста передумает. Как потом выяснил Михаил, сватовство Бабиджи закончилось успешно после того, как жених принял несколько необычных условий Джани. Эти условия сводились к следующему: в случае смерти Бабиджи все его состояние, все движимое и недвижимое имущество, переходило в полную собственность Джани и младенца, который у неё родится, какого бы пола тот ни был; в случае развода половина имущества Бабиджи переходит к Джани, даже если у неё не будет от этого брака детей. Все это было записано на гладком пергаменте арабской вязью и скреплено подписями при трех свидетелях и мулле. Михаил лишь подивился, как по-мужски мудро все было продумано этой женщиной.
За двое суток, проведенных в становище, Михаилу так и не удалось переговорить с Джани, да и видел он её лишь мельком, издали. Похоже было, что она избегала его, и, чтобы в дальнейшем не пытать судьбу, Ознобишин засобирался домой. Нагатай-бек не стал его удерживать. Михаил распрощался со всеми и рано поутру отправился в путь.
Он лениво погонял своего коня по наезженной дороге - две колеи от колес, а между ними пыльная, прибитая копытами трава, - и так же лениво бежал его конь, помахивая длинным хвостом. Спешить было некуда, их ждал долгий путь, безоблачное небо, знойное солнце, степной простор и изменчивый прохладный ветер.
Далеко впереди маленькой точкой двигалась одинокая крытая арба. В небе плавно кружил орел, распластав широкие крылья.
Засмотревшись на орла, Ознобишин не заметил, как нагнал арбу и проехал мимо нее. Он опомнился только тогда, когда арба мелькнула, оставаясь позади, и из любопытства лишь обернулся поглядеть, кто же в ней находится. Каково же было его удивление, когда он увидел одинокую молодую женщину поразительной красоты. Он тотчас же отвернулся, усмехнулся и горько подумал: "Что мне до тебя!" - поддал пятками своего скакуна под живот, желая пустить вскачь, но до него донесся тонкий нежный голосок: "Озноби! Урус Озноби!" Это было столь неожиданно, что он резко осадил коня и, глядя на женщину, стал ждать приближающуюся арбу. Откуда эта женщина его знает? Откуда? Никогда он не видел этой красавицы! Что за сказка! А та улыбалась большим алым ртом, и раскосые, черные, как маслины, глаза её влажно поблескивали из-под длинных ресниц.
- Ты меня знаешь? - спросил он.
- Как же, - ответила она. - Ведь мой прежний хозяин, Нагатай-бек, сменял меня на тебя.
Михаил воскликнул:
- Так ты - Кокечин?
Женщина обрадованно закивала головой.
- Я - Кокечин! - и засмеялась. У неё был такой приятный чистый смех, будто бы звон колокольчика. Михаил не мог не улыбнуться ей, он был очарован. Ознобишин тронул коня и поехал рядом, смотря на неё сверху и любуясь прелестными чертами её лица.
- Куда ты едешь?
Черные как смола глаза женщины подернулись легкой печалью.
- Куда едет Кокечин? Не знает куда. Нно! - прикрикнула она на своего мула и дернула вожжи; ленивый упитанный мул перешел на бег, затем снова зашагал размеренно и спокойно.
Видя, что Михаил её не понимает и продолжает вопросительно смотреть, Кокечин вздохнула, отчего её маленькая грудь легонько поднялась и опустилась, и грустно произнесла:
- Я теперь свободна. Моя прежняя хозяйка потребовала от Бабиджи-бека, чтобы он дал мне вольную прежде, чем она выйдет за него замуж. И вот я... Она не договорила, бросила вожжи и заплакала, закрыв лицо обеими руками. Куда я? К кому я? Что будет с Кокечин?
Горе её было беспредельно, ибо даже сейчас, возвращаясь в Сарай, она не знала, где будет жить, где будет ночевать первую ночь. Поселиться на постоялом дворе, среди грязи и этих грубых мужланов, которые постоянно скалят зубы, стоит им только увидеть женщину, и дурно пахнут, она бы ни за что не решилась - уж лучше ночевать под открытым небом.
Михаил понимал и сочувствовал ей. Женские слезы всегда трогали его, а на этот раз он вдруг проникся таким состраданием, что неожиданно для себя предложил Кокечин временно остановиться в усадьбе Нагатай-бека, пока она не найдет себе постоянное жилье.
Китаянка схватила его руку, прижала её к своему лицу, а потом к груди. Она улыбнулась ему доверчиво, все ещё плача, но теперь уже от радости и благодарности к этому Богом посланному ей человеку.
- Милый, милый Озноби! Ты так добр ко мне! Не бросай Кокечин, говорила она со слезами в глазах. - И я буду верная твоя раба.
Михаил поместил Кокечин в маленькой теплой комнатушке неподалеку от своей каморки, принес ей два ковра, циновку и кошму накрыться. Она поблагодарила, протянула руку, желая удержать его, чтобы не оставаться одной, но он не понял её и ушел.
Кокечин до самой темноты просидела в своей комнатушке, горюя о своей судьбе. Она была ещё молода, очень молода, но ей казалось, что она живет вечность. Она не помнила ни своих родителей, ни своего родного дома, так как с раннего детства жила среди чужих людей. Она слышала, что отец продал её маленькой девочкой, чтобы расплатиться с долгами. За свою недолгую жизнь ей пришлось побывать у многих хозяев. Она помнила злых стариков и вредных старух, жестоких мужчин и ворчливых женщин, которые допекали её своими капризами и придирками. Ее часто наказывали и даже били, хотя она была послушным тихим ребенком и никому не перечила. Однако из девочки она скоро превратилась в цветущую юную женщину, и отношение окружающих к ней сразу переменилось: мужчины стали проявлять к ней внимание и домогаться её ласк, женщины ещё больше возненавидели.
Кокечин была молодая красивая женщина и видела свое назначение в том, чтобы дарить свою любовь другим, ничего не прося взамен; впрочем, у неё была одежда, наряды, пища, кров над головой и защита господина, и она вполне была довольна этим. А невзгоды окружающего мира, которые топтали, ломали и страшили других людей, были далеки и, казалось, никогда не коснутся её. Теперь же, получив свободу, она вдруг поняла, что столкнулась с этими невзгодами и ей одной придется вести с ними борьбу.
У неё было немного денег - два серебряных
слитка, но они не сулили ей беспечного существования в будущем: ей надо есть, одеваться, купить какой-нибудь домик. Так что этих денег, она знала, хватит ненадолго. А потом? Что же с нею станет потом?
Вот это-то и тревожило её теперь более всего.
Ночь застала Кокечин за этими печальными мыслями. Она уже не знала, о чем думать, что предпринять, как вдруг точно лучик проник в её душу и будто высветил в ней что-то - она вспомнила о векиле Нагатай-бека, Озноби. Она слышала о нем как о добром и очень разумном человеке. Потом, он так хорош статный, мужественный, от него веяло скрытой силой, и он внушал доверие. Не поможет ли он ей? Впрочем, все так возможно...
За дверью кто-то прошел, она услышала шорох шагов и приглушенные голоса и подумала: это он. Подползя к двери на четвереньках, Кокечин тихонько приотворила её и увидела в коридоре при слабом свете свечи Михаила и Костку. Озноби вошел в одну дверь, а Костка - в другую. В коридоре сделалось темно, как в яме.
