— Вероятно, это вещество, чем бы оно ни было, являлось очень действенным препаратом для окуривания, — заметил он. — Жители Йох-Вомбиса, надо полагать, использовали его для дезинфекции катакомб.
Дверь за неглубокой урной привела нас в обширный зал; пыли здесь было меньше, а пол сравнительно чист. Мы обнаружили, что на темных плитах под нашими ногами были высечены разнообразные геометрические узоры; в линии была втерта охрообразная минеральная краска, а среди фигур, как в египетских картушах, встречались иероглифы и чрезвычайно формалистические рисунки. Разобраться в значении большинства из них мы не смогли, однако изображения, несомненно, представляли самих йорхов. Как и Айхаи, они были рослыми и угловатыми, с широкой бычьей грудью; тела их были снабжены дополнительной третьей рукой, выходящей из середины груди, что в остаточной форме иногда встречается и среди Айхаи. Их уши и ноздри, насколько мы могли судить, не были такими огромными и раздувающимися, как у современных марсиан. Все йорхи были изображены обнаженными, однако на одном из картушей, далеко уступавшем в отделанности другим, мы разглядели две фигуры, чьи высокие конические черепа были обвернуты чем-то наподобие тюрбанов, которые йорхи собирались не то снять, не то поправить. Художник, казалось, старался особо подчеркнуть странный жест, с которым гибкие четырехфаланговые пальцы цеплялись за эти головные уборы, причем сами йорхи необъяснимо корчились, как в конвульсиях.
Из второго зала во всех направлениях разбегались галереи, которые вели в настоящий лабиринт катакомб. Там, выстроившись торжественными рядами вдоль стен и оставляя лишь узкие проходы, где двое из нас, идя рядом, едва могли протиснуться, стояли громадные пузатые урны, сделанные из того же материала, что и курильница; они были выше человеческого роста и снабжены тяжелыми крышками с прямоугольным ручками. Когда нам удалось снять одну из огромных крышек, мы увидели, что сосуд был доверху наполнен пеплом и обожженными фрагментами костей. Без сомнения, йорхи (как принято и у современных марсиан) хранили в каждой такой урне кремированные останки целого семейства.
Мы шли все дальше, и даже Октав замолчал; его прежнее возбуждение уступило место задумчивому и благоговейному созерцанию. Остальные, я думаю, были все до одного совершенно подавлены плотным мраком непроницаемой древности, в которую, казалось, мы погружались все глубже и глубже с каждым шагом.
Тени трепетали перед нами, как чудовищные безобразные крылья призрачных летучих мышей. Нигде не было ничего, кроме обратившейся в атомы пыли тысячелетий и урн с прахом давно вымершего народа. Но на высоком потолке одного из дальних склепов я заметил темный и сморщенный округлый нарост, похожий на высохший гриб. Достать его мы не смогли и, обменявшись множеством бездоказательных предположений, продолжали путь. Как ни странно, в этот момент я не вспомнил об измятом темном предмете, который я наяву или во сне увидел минувшей ночью.
Не могу сказать, какое расстояние мы прошли, прежде чем достигли последнего склепа; казалось, мы веками бродили по этому забытому подземному миру. Воздух становился все более спертым, зловонным и непригодным для дыхания, и наконец сделался густым и влажным, как будто в нем колыхалась какая-то гниющая взвесь. Мы едва не повернули назад — как вдруг, в конце длинного, уставленного урнами прохода, неожиданно уперлись в глухую стену.
Здесь нас ждало одно из наиболее странных и таинственных открытий. У стены, выпрямившись, стояла мумифицированная и невероятно иссушенная фигура. Она была выше семи футов ростом, темно-коричневого, битуминозного цвета, и полностью обнажена, за исключением своего рода черного капюшона, который покрывал верхнюю часть головы и спускался по бокам измятыми складками. Судя по трем рукам и общим очертаниям тела, это явно был один из древних йорхов — возможно, единственный представитель этой расы, чье тело сохранилось в нетронутом виде.
Мы ощутили невыразимое волнение при мысли о возрасте этого высохшего существа, которое пережило в сухом воздухе склепа все смены исторических и геологических эпох планеты, став связующим звеном с затерянными веками.
Направив на мумию луч и фонарей и приглядевшись поближе, мы поняли, каким образом она сохраняла вертикальное положение. Ее лодыжки, колени, талия, плечи и шея были прикованы к стене тяжелыми металлическими обручами, такими изъеденными и почерневшими от ржавчины, что с первого взгляда мы не смогли различить их в тени. Странный капюшон на голове даже при ближайшем рассмотрении оставался загадочным. Он был покрыт тонкими, похожими на плесень ворсинками, грязными и пыльными, как старая паутина. В этом капюшоне было что-то необъяснимо отталкивающее и тошнотворное.
— Богом клянусь! вот это настоящая находка! — воскликнул Октав, поднося фонарь к высохшему лицу. Тени, как живые, забегали в бездонных впадинах глазниц, огромных тройных ноздрях и широких ушах, выступающих из-под капюшона.
Все еще поднимая фонарь, Октав протянул свободную руку и легонько дотронулся до тела. Прикосновение было чрезвычайно осторожным, однако нижняя часть бочкообразного торса, ноги, кисти и предплечья внезапно рассыпались в пыль; лишь голова и верхняя часть торса и рук остались висеть в металлических оковах. Разложение, как видно, протекало до странности неравномерно, поскольку оставшиеся части тела не выказывали признаков распада.
Октав смятенно и горестно вскрикнул и принялся кашлять и чихать, когда его окутало облако поднявшейся в воздух коричневой, невесомой пыли. Все остальные отступили назад, уклоняясь от праха. Внезапно, глянув поверх расходящегося облака пыли, я увидел нечто невероятное. Черный капюшон на голове мумии начал извиваться и подергиваться по краям; отвратительно изгибаясь, он упал с высохшего черепа и, падая, стал судорожно сворачиваться и разворачиваться в воздухе. Затем он опустился на обнаженную голову Октава, который, забыв обо всем после гибели мумии, в отчаянии стоял у стены. В этот миг, испытывая глубочайший ужас, я вспомнил о предмете, выползшем из теней Йох-Вомбиса при свете лун-близнецов, том самом предмете, что отпрянул, как порождение сна, стоило мне проснуться и пошевелиться.
Существо облепило голову Октава, как ткань, скрыв под собой его волосы, лоб и глаза. Он испуганно закричал, бессвязно призывая на помощь, и стал бешено срывать с себя капюшон. Все было напрасно; пронзительные крики Октава взмыли безумным крещендо агонии, словно он корчился под каким-то орудием дьявольской пытки; он приплясывал и метался по склепу, со странным проворством ускользая от нас, пока мы пытались схватить его и избавить от чудовищной ноши. Сцена казалась таинственной, как ночной кошмар; и однако, существо, сжимавшее голову Октава, было реальным и, очевидно, представляло собой какую-то неизвестную форму марсианской жизни, которая, вопреки всем законам науки, сохранилась в этих первобытных катакомбах. Мы должны были во что бы то ни стало вырвать Октава из его пугающей хватки.
Мы попытались окружить обезумевшего начальника экспедиции — что в отнюдь не просторном закоулке между последними урнами и стеной, казалось, не должно было составить труда. Но Октав ловко и даже вдвойне ловко, если учесть, что он ничего не видел, бросился в сторону, обогнул нас и помчался прочь, скрывшись среди урн в лабиринте пересекающихся подземных ходов.
— Боже мой! Что с ним случилось? — воскликнул Харпер. — В него будто дьявол вселился!
Обсуждать загадку, разумеется, было некогда, и мы кинулись за Октавом со всей скоростью, какую позволяло наше изумление. В темноте мы потеряли его из виду и у первой развилки остановились, не зная, какой коридор он выбрал. Затем мы услышали пронзительный, несколько раз повторившийся крик в крайнем левом зале. В этих криках звучало что-то потустороннее, неземное; возможно, виной был застоявшийся воздух или особая акустика ветвившихся каверн. Но мне трудно было представить, что подобные вопли могли слетать с человеческих губ — по крайней мере, с губ живого человека. В них звучала бездушная, механическая агония, как будто их издавал труп, ведомый вселившимся в него дьяволом.
