Разобрали солдат в «полтинник», артполк, в 357-й полчок, саперный батальон, в отдельную 80-ю разведроту. Дошла очередь до батальона связи. Все тот же маленький капитан Сойкин стал называть рядовых и ефрейторов согласно своему списку. Меня и Витька в нем не оказалось. Мы переглянулись. Мне стало тоскливо и одиноко. Было такое чувство, что тебя выбросили на помойку, как нашкодившего щенка. Почему мы не идем в наш батальон? Витек прошипел: «Да и хрен с ними. Видать, Шурик, получим мы ордена посмертно! Доигрались». Сердце мое немного замерло, я ничего не ответил, закрыл глаза и мозгом увидел своего ротного командира Каунасского батальона.
Месяц назад. Март 1986. Литва, Каунас
Гвардии майор Валерий Падалко, для своих сорока трех, выглядел старовато. Было видно, что он устал от службы. Его не интересовал карьерный рост. Должность командира учебной роты связи ВДВ стала его потолком. Обычно молчаливый и спокойный он внушал нам, сопливым новобранцам, чувство внутреннего баланса. Его не называли, как это принято в войсках «папа ротный»27, а звали совсем иначе – «Старец». В этом слове было все: философия, горький опыт, усталость и самое главное, доброта к своим детям, то есть к нам. Мягко и бесшумно он поднимался ночью в расположение нашей роты и горе тому сержанту, который устраивал «маневры» своему взводу. Дневальный «на тумбочке»28 и дежурный по роте не могли промолвить и слова, ротный стоял перед ними, а указательный палец на его сомкнутых губах запрещал даже пикнуть. С легкой руки курсантов ротному добавился позывной «удав»29. Если «удав» в роте, то сержанты вешаются. «Козлы-сержанты» действительно опасались ротного, ведь говорил он мало, медленно и приглушенно, но мог запросто отправить на «губу»30 или еще дальше – в войска.
Год назад Валерий Падалко вернулся из Афганистана, где получил контузию и медаль «За боевые заслуги». Своим детским умом мы, его курсанты, понимали, что медаль «За БЗ», это слишком малая благодарность офицеру боевой роты за целых два года на войне. Сам командир молчал об этом, один раз только сказал: «Зато честно заработанная, не покупал!» И больше ни слова.
В самом конце марта, за месяц до моей отправки в Афган, он вызвал меня на разговор в канцелярию роты. В его маленьком кабинете было тихо и темно. На письменном столе стояла настольная лампа и освещала кружок на каких-то документах. Командир сидел за столом, пил крепкий чай из граненого стакана, вставленного в сталинский мельхиоровый подстаканник, и читал. Я в первый раз увидел его в очках. Теперь он больше походил на учителя истории или директора школы, но не на командира десантной роты, имеющего за спиной более четырехсот прыжков с парашютом.
– Проходи, присядь, есть небольшой разговор к тебе, рядовой Одуванчиков, – майор снял очки и аккуратно положил их в футляр.
– Есть! Товарищ гвардии майор, – я взял стул и присел с противоположной стороны стола. Мне стало немного смешно, такой же футляр для очков я видел давным-давно у своей бабушки.
Офицер закурил, лихо отбросил спичечный коробок на стол, встал и подошел к окну. Приоткрыл форточку и с наслаждением выдохнул дым в вечерний сумрак.
– Вы знаете, Одуванчиков, что есть решение направить вас для дальнейшего прохождения службы в Демократическую Республику Афганистан? – майор прищурил правый глаз от едкого папиросного дыма.
– Так точно! Я в списках «афганцев», завтра идем с другими курсантами-кандидатами, на дополнительный медосмотр в санчасть, товарищ гвардии майор!
– Родителям уже написали? Я пока не советую. Еще ничего не ясно, – майор сделал два шага ко мне и посмотрел в мои глаза. Я увидел в его зрачках целую вечность: незнакомые черные горы, тоску, холод, фиолетовое небо с минаретами на горизонте и то, что все давно уже ясно, как и то, что завтра будет новый день – дождливый или солнечный, счастливый или угрюмый, но он точно будет.
– Конечно, и не собираюсь писать. Напишу, когда устроюсь, – спокойно ответил я.
– Устроишься? Ха! Да ты с юмором, парень. Страх есть? – ротный посмотрел своими черными зрачками «внутрь меня».
– Никак нет! Просто сердце немного замирает, это, скорее всего, волнение. Недостаток информации. Говорят, там интересно. В Джелалабаде, например, есть пальмы и даже обезьяны. Горы красивые, апельсины, гранаты, девушки восточные. Плац чистить от снега не надо. Почти курорт.
– Да-уж! Точно курорт. Гранат там завались, бери – не хочу, вернее, бросай – не хочу! Но это не Куба и не Крым, и девушки там ходят с ног до головы в чадре, – серьезно сказал ротный, снова уселся на стул и продолжил свой монолог, глядя почему-то в первую полосу газеты «Красная Звезда». – У меня к тебе предложение другого плана. Можешь остаться здесь, в нашем батальоне, художником-оформителем до конца службы. Ленинские комнаты совсем поизносились, все планшеты менять надо. Ты справишься. Замполит батальона в курсе, это наша с ним идея. Думаю, найдем причину оставить тебя. У тебя ведь нога не совсем оправилась? Гнойное воспаление, это серьезно. С этим не шутят…
– Это вы серьезно? Отмазать меня хотите? – я встал по стойке смирно, молча смотря в потолок и глотая вдруг полившиеся ниоткуда слезы.
– Эй, боец, ты не так меня понял! Конечно, предложение необычное, но это нормальное продолжение службы. Я же тебе не свинарем предлагаю дослуживать. Если у нас никто не может рисовать и писать перьями, кто будет все эту агитацию мастерить? – майор отбросил газету, отвернулся к окну, встал и нараспашку открыл огромную армейскую форточку. Закурил вторую сигарету.
За окном огромными хлопьями падал снег. Свежий влажный воздух ворвался в прокуренную комнатку. Я смотрел на сутулую спину командира и понимал, что кроме этой каморки и казенного письменного стола у него больше ничего нет. Что он в эту минуту думал обо мне: «Неужели этот сосунок струсит и примет мое предложение? Примет или нет, какая мне разница, дослужу год и все, на пенсию по выслуге лет».
Майор повернулся, со злобой задавил чинарик в пепельнице, сделанной из панциря степной черепахи, и спросил.
– Ну, что скажешь, согласен или подумаешь часок?
– Никак нет! Не умею! – выпалил я.
– Что не умеешь?
– Не умею художником! Вернее, рисовать могу, а пером пишу, как курица лапой.
– У меня другая информация, солдат. Говорят, у тебя руки золотые.
– Врут, товарищ гвардии майор! Немного порисовал сержанту Цибулевскому, и то ерунда вышла. Ну, еще планшет «История ВДВ» в штабе подправил, и все. Я служить пришел в десант, а не рисовать! Нога давно в порядке, с «Ила» совершил третий прыжок.
– Так, ты в военное училище, кажется, до срочной службы поступал? Куришь?
– Так точно, в Новосибирское высшее военно-политическое, в десантную роту. Сразу после школы. Никак нет, отец не курит и я также…
– Ага, на замполита хотел учиться, белый хлеб есть и маслом намазывать? Что же не поступил, баллов не добрал?
– Не могу знать, все экзамены сдал, в училище зачислили, но позже, перед присягой, вдруг двадцать курсантов лишние оказались. Командование сказало, что суворовцы, дети высокопоставленных офицеров приехали из Москвы и их зачислили вместо нас. Я расстроился и разозлился. Нам предложили ехать в Омское пехотное командное училище, где нас уже ждали, я отказался. Решил, что нужно вначале послужить солдатом, а после поступать. Может и зря, кто его знает, – усмехнулся я.
– Вот и давай, полгода еще отслужишь здесь и вновь пиши рапорт и поступай – хоть в Москву, хоть в Рязань. Характеристику напишу нормальную. Все честно, рядовой.
– Не совсем честно! Значит, вместо меня кто-то из ребят в Афганистан полетит и там, проживая мою судьбу, будет меня вспоминать и скорее всего, сдохнет? А я останусь чистеньким? Ребят, конечно, можно обмануть и сказать, что, мол, оставили в учебке и дальше в военное училище направят. Но себя обмануть? Никогда! Я не хочу всю жизнь слушать свой внутренний голос, который будет мне шептать в мозг: «Трус, ничтожество!» Нет, я лучше поеду, вернее, полечу согласно приказу! Буду служить, если надо воевать. Вперед батьки, то есть командира в пекло не полезу. Короче, дурацкую инициативу проявлять не буду, – жестко сказал я.
