Эта песенка растрогала Лебедеву до слез. Стало вдруг больно за свои неумело и нескладно прожитые годы, за то, что ее маленькие — которыми она так гордилась — руки омыты чужой кровью и что скоро не станет и ее. Это было так горько, что она обернулась памятью к своему беспечальному детству, не самому раннему, а подростковому периоду, когда становились осознанными и желанными радости привилегированного круга, к которому принадлежала их семья. Вспомнилось, как ее мать, искусно гримирующаяся темнобровая и нарядная дама, собравшись как-то на близлежащий курорт, прихватила с собой и ее, Нину, голенастую девчонку в коротеньком платьице и с прозрачным бантом в кудрявых волосах. На курорте было превесело. А однажды приехал отец и вечером повез их на длинном, с откидным парусиновым верхом автомобиле в березовую рощу.

— Слушайте, кукушка… — шепнул Оцевилли-Павлуцкий и горько усмехнулся: — Считай не считай, больше получаса не прожить.

И тогда, в той березовой роще из далекого детства, так же звонко и отчетливо куковала кукушка. Нина, устав считать напророченные ей долгие годы жизни, побежала в чащу, чтобы рассмотреть вещую птицу, а мать сердилась и кричала, что от росы испортятся новенькие, только что привезенные отцом туфельки.

— Здесь, — брякнули ружьями остановившиеся конвоиры. И сразу же за полосой измятой травы Лебедева увидела желтые осыпающиеся холмики песка и длинные узкие ямы и, вздрогнув от ужаса, осознала, что одна из этих ям скоро станет ее могилой. Старательно, будто подытоживая длинный счет недожитых всеми ими лет, опять закуковала совсем уже близко кукушка.

«Не мне, — подумалось с болью и тревогой, — не мне…»

Тряпицын, со сведенными в сплошную линию большими бровями, глядя в какую-то одному ему видимую точку, сказал взволнованно и громко:

— Что ж, видно, отвоевались. Не думалось, что так скоро… — он обнял Лебедеву за плечи, не склоняясь, подтянул до высоты своего огромного роста, коснулся горячего лба губами и поставил ее на землю: — Прощай… Прощайте и вы, соратники, друзья!..

На шестой день работы партийной конференции был принят Устав Амурской областной организации Российской компартии, и в тот же день, скромно потупив горячие глаза, Вениамин Гамберг зачитал резолюцию секции по работе среди молодежи:

«Принимая во внимание все возрастающую потребность советской власти в новых сознательных борцах за идеи коммунистической рабоче-крестьянской революции и то, что многие испытанные товарищи сложили свои головы на многочисленных фронтах Советской республики… В это ответственное время на долю пролетарской и крестьянской молодежи выпадает тяжелая, но благороднейшая задача — принимать все более активное участие в строительстве народной жизни и готовиться к успешному проведению в жизнь принципов коммунизма. Учитывая все это, Первая Амурская областная конференция партии коммунистов постановляет: все существующие в области союзы молодежи переорганизовать по примеру Российского Коммунистического Союза Молодежи…»

Долго, нарочито медленно, Вениамин складывает в стопку мелко исписанные листы. Его о чем-то спрашивали. Он отвечал невпопад. В зале погасили свет. Делегаты конференции делились табачком, весело перекликались:

— Тыгдинцы, черти! — кричали в коридоре. — Товарищи, кто видел тыгдинских делегатов?!

— Бачьте, хлопцы, це ж наш Кошуба! Как живешь-можешь, Лука Викентьевич? Как тебе комиссарится на той почте-телеграфе?

— Ходим до мэнэ, побачите! Без вас меня Раечка и на порог не пустит.

Голоса удалялись, снова возникали под окнами, невнятные, заглушаемые шагами. И вот все стихло. Неясно, как далекая звездочка, мерцала на хорах забытая лампочка. Вениамин остался один во всем огромном здании. Сердце вдруг защемило, будто он остался один во всей вселенной.

Внизу, в углу маленькой передней, все еще белели на полу притрушенные пылью клочки изорванной им фотографии. Он покосился на них и рассмеялся: «Призраки прошлого, вы не страшны тому, кто живет с открытым сердцем!» — Внезапно он остановился: «А что если судьба вновь сведет с Рифманом или Беркутовым? Ну что ж, постараемся не разминуться!» — Он пронзительно свистнул, толкнул дверь и выбежал на улицу.

Улица была пустынна.

Идти домой не хотелось. Он устал видеть молчаливый упрек в глазах отца: они не разговаривают уже полгода. Если бы не мать, он ушел бы из дому совсем, и ему стало бы легче. Бедная мама… Задержись он до полуночи, и она не ляжет спать, будет скользить легкой, неслышной походкой от черного крыльца до калитки и обратно, тоненькая, с огромными печальными глазами. Увидит его, и все в ней оживет. Рассияется всеми морщинками рано увядшее лицо, блеснут, как вспышка молнии, зубы. Коснется невесомой ладонью его руки, и зажурчит ее ласковый голос:

— Беня, Бенечка… ты пришел, сынок! А я ужин собрала тебе. Там, на кухне… Папа и дети легли. Ты уж, милый, потише. Ладно?

Он вымоет руки, съест все, что стоит на столе, и уйдет в свою комнату. С матерью говорить ему почти не о чем, хотя любит ее крепко. Разве она поймет, если ей сказать, что ему поручили организацию Коммунистического Союза Молодежи?

— Беня, — всплеснет она сухонькими ручками, — Беня, детка моя, да зачем тебе это? А если папа узнает, Беня? Ведь если бы не большевики, то наши рыбалки… Не водись с ними, Беня, они сделают тебя коммунистом!

А он давно уже коммунист. «Если папа узнает…» Вениамин горделиво вскидывает красивую голову. Все равно рано или поздно узнает и, всего вероятнее, завтра, если прочтет газету. Пусть узнает. Пусть… Нужна же какая-то разрядка.

Его вдруг неудержимо потянуло на Амур. Искупаться, освежиться, — сбросить усталость, чтобы снились легкие, волшебные сны!

Он ничуть не удивился, столкнувшись на спуске к Амуру, за кафедральным собором, лицом к лицу с Алешей, и радостно воскликнул:

— Лешка, ты?! Здорово!

— Здравствуй, — сдержанно ответил Алеша. Вид у него был измученный, под глазами тени. Мадам Попова проявила-таки хозяйскую власть и заботу: «старую посудину» вычистили и обмыли от трюма до капитанского мостика. Нет, хватай выше, включая и трубу. Бездельничать судовладелица не любила.

— Очень домой торопишься? — спросил Вениамин.

— Да нет, — ответил с заминкой Алеша. — Ждать- то меня некому.

— Тогда пошли, — не выпуская Алешиной руки, Вениамин повлек его к слабо мерцающей маслянисто-черной воде. У самого берега скрипел и покачивался огромный плот. Пылающими столбами отражались в реке огни Сахаляна. С пристани доносился неясный гомон: только что пришел снизу пароход.

От воды тянуло запахом тину и въедливым холодком. Алеша зябко повел плечами и предложил подняться на «Комету» за курткой.

— Хорошо у тебя здесь, Алексей, — вздохнул Гамберг, усаживаясь на палубную скамейку. — Река, огоньки и даже музыка…

Из стоявшего на набережной дома с распахнутыми неосвещенными окнами доносились приглушенные расстоянием звуки рояля. Музыка казалась пленительной и нежной. Это была песня, впервые прозвучавшая в этом городе более двадцати лет назад. Уловив знакомый мотив, Вениамин стал вполголоса напевать:

Алеша тоже любил эту песню. Но сейчас ему, усталому и голодному, показалось, что Вениамин держится на «Комете» слишком развязно.

— Ты только затем и позвал меня, чтобы развлекать, или у тебя дело? — спросил он не очень дружелюбно.

— Конечно, дело, — ответил, вставая, Вениамин. — Да я тебя, если хочешь знать, уже несколько дней ищу!

— Мы в рейс ходили, недальний, потом дровами запасались в Купеческой протоке. Чистились в Бурхановском затоне, — сдержанно пояснил Алеша.

— В общем-то я, как говорится, в курсе… Хотелось потолковать с тобой по душам.