Впереди дружки с иконами. За ними Фиса со свахой, своей замужней сестрой Феклушей, родня, поезжане…

Фиса идет навстречу ему…

На всю жизнь запомнил ее Роман: в ярко-розовом платье, с восковыми цветами в черных кудрях и с выражением страдания на строгом красивом лице. Фиса, попыталась улыбнуться ему… шепнула:

— Народу больно много…

Дальше все шло как полагается: стояли, держа зажженные свечи, отвечали на вопросы священника, ходили вокруг аналоя, пили вино из серебряного корца.

Наконец Романа усадили в коробок на цветастый ковер. Борясь с дикой застенчивостью, Фиса присела к нему на колени. Пара лошадей, украшенных бумажными цветами и лентами, взяла с места рысью и скоро остановилась перед вросшей в землю, черной от времени избой Самоуковых.

Молодые вошли. Приплясывая, поухивая, шла за ними румяная сваха Фекла. В дом хлынула толпа гостей.

Романа разбудил тихий плач.

— Ты, милка, о чем? — ласково шепнул он, обнимая Фису и стараясь заглянуть ей в лицо.

— Будить придут… — шепнула Фиса и снова уткнулась в подушку.

Роман промолчал. Его и самого коробила мысль о неизбежной, оскорбляющей стыдливость церемонии… И вдруг Романа осенило!

— Не горюй-ко! — с тихим смехом шепнул он. — Давай вставай, умоемся, оденемся, постелю заправим, да и выйдем к ним как ни в чем не бывало!

Счастливый вздох да милая улыбка, смягчившая строгие черты, были ответом. Фиса попросила:

— Только отвернись!

Ласково усмехаясь, Роман отвернулся и, не глядя на жену, начал одеваться. Она шуршала юбками, копошилась под стеженым бордовым одеялом, пугливо дыша. Потом вскочила и быстро оправила постель. Стараясь не стукнуть, не брякнуть, они умылись из висящего на шнурке старинного чугунного рукомойника, похожего на чайник. Анфиса заплела две косы, уложила их на голове по-бабьи и повязалась черной вязаной косынкой — файшонкой.

Роман рывком привлек ее к себе.

— Постой, милка… щечки тебе надо подрумянить…

Он поцеловал ее несколько раз, и бледные щеки молодухи запылали.

Держа жену за руку, Роман решительным шагом вышел из чулана.

Изба была полна народу. Увидя, как Роман ведет молодую, а она упирается, не идет, Фекла взвизгнула: «Да, ай, господи!» Мать Анфисы помертвела, отец, исподлобья глядя на дочь, расстегнул ременный пояс… Фекла трясущимися руками схватила со стола поднос с двумя бокалами: в одном водка, в другом красное вино, поднесла молодому с поклоном:

— С добрым утречком, Роман Борисович!

Родные с сердечным трепетом, гости с жадным любопытством ждали, какой бокал он возьмет.

Роман взял бокал с красным вином.

— Папаша и мамаша, — торжественно возгласил он, — благодарствую за воспитание вашей дочери!

Выпив одним духом вино, он поднял пустой бокал и удалым, размашистым жестом хлоп его о пол!

Что тут поднялось! Все закричали и стали бить принесенные заранее горшки, корчаги, латки.

Отец — цыганистый, кудрявый, распоясанный — бил посуду и кричал гулким, как из бочки, голосом:

— Бей! Хряпай! Бей мельче, подметать легче!

А мать Романа поцеловала Фису и надела ей на палец серебряное колечко с фиолетовым камнем аметистом.

На третий день после свадьбы, в самый канун престольного праздника, Ефрема Никитича вызвали на сход. Вернулся он не скоро.

— Тятька сердитый идет, ногой загребает, — сказала Фиса, увидев его из окна.

На расспросы зятя старик ничего не ответил, сердито разулся, разбросав по избе сапоги и портянки, кинул жене: «Квасу!» — расстегнул пояс, расстегнул ворот, вышел на крыльцо, сел на ступеньку. Ему подали большую глиняную кружку холодного квасу.

— Ну-ко, и я хлебну холодненького! — Роман сделал несколько больших глотков. — Об чем разговор был на сходу, папаша?

Ефрем Никитич хмуро взглянул на зятя.

— Да что, милый сын, отчуждают от нас покосы… лучше сказать: обменивают… Межевщика принесли черти, управляющий сам выехал, земский…

— Ну?

— Общество не согласно. Рассуди: за каким лядом я свой покос буду менять? Наша семья — деды, прадеды расчищали. Мой родной дедушко медведя на барине убил, спас того барина… Он навечно ему землю отдал за это! Издаля видит, сукин сын, владелец. Сам в заграницах, а на наши покосы обзарился. На кой ему наши покосы?

Он закашлялся.

— Тьфу! Даже в горле першит, надсадился, кричал… — Старик провел несколько раз по шее. — Слушай, зять, что будет, то и будет — не отдам покос! До царя дойду, а не отдам!

— Эх, папаша! — сказал Роман. — Что барин, то и царь — одной свиньи мясо.

Старик строго остановил его:

— Окрестись-ко! Не мели. Кто нам волю дал, баре или царь? Ну?

Они заспорили.

Роман горячился, чувствуя, что его слова, как в стену горох. «Давыда бы сюда или Лукияна!» — подумал он и, вспомнив об Илье, вспомнил и о газете, лежащей во внутреннем кармане.

Но и газета не убедила старика.

— Что баре — мошенники, это верно! А что царя не надо — не согласен. Царь — всей земле хозяин, как вот мужик в своем дому. Да как же это без царя? Ералаш будет, разбой… не знаю что… Кто тебе эту штуковину дал?

— В вагоне кто-то подсунул, — ответил Роман, пряча глаза от острого взгляда тестя.

— То-то! — старик погрозил ему пальцем. — Смотри! Сколько раз народ бунтовал… А что вышло? Надерут батогами да еще в гору спустят, без выхода на свет. Одна надежда — на царя.

Тесть опять начал читать газету.

— «Буржуи», — прочел он незнакомое слово. — Кто это такие?

Роман объяснил.

— Понял, — сказал старик. — Все пишут правильно, и про обманы, и про все… А про царя врут! Мы вот что, Роман, сделаем…

Он тщательно сложил газету и, не успел Роман моргнуть, разорвал ее намелко…

…Утро престольного праздника — Семенова дня, с которого начинается бабье лето, было ясное, веселое.

— Тень-тень-тень! — вызванивал колокол, поторапливал идти в церковь.

Другая на месте Анфисы надела бы свое розовое платье, взяла бы молодого мужа под руку, повела бы в церковь: пусть видит народ, какого сокола она окрутила! Но Фиса не стремилась быть на людях, дичилась, стыдилась… Она сказала:

— Я маме стряпать пособлю… да и Феня с мужиком придет, встретить надо!

Но едва мужчины вышли из избы, Фиса подбежала к окну и проводила мужа взглядом до самого угла. Потом порывисто обняла мать:

— Ох, мама! За что мне, мама, счастье?

Роман с тестем в церковь не пошли. Роман сказал: «Нечего мне там делать». А Ефрем Никитич сам был не охотник молиться. Они решили до чая прогуляться по базару.

На семеновскую годовую ярмарку собрались торгующие со всей округи. Два ряда деревянных лавчонок на площади обычно пустовали и в жаркие дни козы спасались здесь от жары. Сейчас эти лавчонки ломились от обилия всяческих товаров. Торговля еще не начиналась, но приказчики уже успели разложить и развесить соблазнительные яркие ткани, ленты, подшалки. Рядом с куском красной материи красовался зеленый, рядом с розовым — голубой. Подшалки, ковровые шали висели на стенах. На полках стояли щегольские сапоги и ботинки. Гармоники блестели на солнце полированными крышками и металлическими пластинками. Пучки лент развевались на ветру. Душистое мыло в ярких обертках, фигурные флаконы духов, баночки помады «Жасмин»— все это так и манило: «Купи!» В одной лавчонке продавались игрушки: мячи, погремушки, копилки, пикульки.

— Года через два придется внучонку пикульку покупать, а, милый сын? — и старик подтолкнул зятя.

На площади высились карусель и балаган, но карусель была пока закрыта полотняным занавесом.

Все это должно было ожить и зашуметь, заблистать после обедни.

Роман с тестем прошли по бережку и решили возвратиться домой. Проходя мимо квартиры фельдшера, Ефрем Никитич остановил Романа.

— Постой-ка, зять, мне и праздник не в праздник… гребтит на сердце-то. Давай зайдем к фершелу, ровно его сынка голос-то, Семена Семеныча? Он и есть! Шибко грамотный человек, все законы знает, он нам не одинова помогал. Зайдем посоветуем!