Он повернулся к выходу.
— Стоп!
Это крикнул Роман Ярков резко, повелительно… одним прыжком настиг Ерохина, схватил сзади за локти, не дал сунуть руку в карман. Вбежали красногвардейцы, скрутили Ерохину руки, отняли револьвер, увели.
— К ногтю их, контриков! — задыхающимся от бешенства голосом сказал Роман и выглянул в окно. Перед штабом уже строились конники и один за другим собирались пехотинцы.
— Подожди, товарищ Ярков, — строго сказал Павел Ческидов, — слышишь, Роман? Сядь — охлынь! Прежде надо поговорить с ними, открыть им глаза, немало, поди-ка, у них есть обманутых людей.
— Не маленькие, понимать должны, — пробурчал Роман… но волна гнева, отуманившая мысли, уже отхлынула, и он ясно увидел, что Паша прав. — Конечно, товарищи, я их сначала попробую сагитировать, но уж если… — он не договорил и сделал жест, как бы перерубая что-то.
Церковная площадь, пересеченная тенью высокой колокольни, вся была покрыта серо-зеленой неспокойной толпой.
Люди в выцветших защитных гимнастерках или в «своих» рубахах и армейских заплатанных штанах в ожидании Ерохина сидели, лежали, собирались шумными группами. Махорочный дым и запах пота, осипшие голоса, знакомые армейские словечки — от всего этого на Романа пахнуло до боли знакомым… Разве не с такими вот солдатами в такой же жарко сверкающий день выбежал он из окопов навстречу серо-голубым австрийцам, которые подняли руки, бросили ружья на рыжую землю?.. Не может, не может того быть, чтобы эти солдаты, действительно страдавшие на войне, пережившие две революции, снова поддались, пошли за буржуями!
Поискал глазами, увидел руководителей митинга — безбрового медно-красного Осинцева и анархиста Кочеткова. Они стояли в тени тополей у голого стола, закапанного воском и чернилами. По пыльным следам на столешнице Ярков понял, что это и была трибуна для выступающих. Он сказал:
— Хочу выступить на вашем митинге.
— Где наш делегат? — прищурив глаза, спросил Осинцев. — До его возвращения я не разрешу выступать!
Толпа пришла в движение, колыхаясь, придвинулась к столу. Осинцев повторил отчетливо и раздельно:
— Где наш делегат?
И вдруг его злобный, напористый взгляд, повелительные нотки в тоне, которым был задан вопрос, напомнили Роману Горгоньского. Не стало красивых крутых бровей, шевелюры, ямка на подбородке прикрыта клинышком волос… но это он! Это он! У Романа застучало сердце, затокало в висках… Не отвечая, он вскочил на стол и выкрикнул:
— Товарищи! Мне, бывшему фронтовику, не дают говорить с вами! А я хочу высказаться!
— Говори! Высказывайся! Валяй! — раздались голоса.
— Товарищи!.. Вам известно, что такое империалистические хищники Европы, Америки, Японии… Сколько лет они из кожи лезли сделать Россию своей колонией! А царское правительство им потакало, продавалось им. Мы, уральцы, видели, в чьи лапы плывут золото, платина, медь, в какую прорву валились народные деньги! А для кого мы, товарищи, кровь проливали на фронте? Для буржуев, для их прибылей! После трех лет бойни турнули мы с трона царя… Хорошо… Но западные империалисты из кожи лезли — помогали буржуазному правительству. Турнули мы к чертовой матери Временное правительство, свою власть поставили — этого их печенка не стерпела… Они сговоры устраивают. Хотят на части рвать нашу страну! Как вы думаете, наша победа, победа рабочего класса, не отразилась там, у них? Угнетенные народы не воспряли духом? Конечно, воспряли! Свободная Россия — пример для них! Тем более буржуазия хочет нас задушить, не дать ходу: а вдруг да встанем во главе всего трудящегося человечества?.. Антанта и Америка дотолковались: «Навалимся все вместе, уничтожим диктатуру пролетариата, раздернем Россию на куски — хватай кому какой любо!..»
Осинцев-Горгоньский и его приспешники поняли, куда гнет Роман, и попытались сбить его:
— Хватит! Долой! Нечего нас агитировать!
Но в толпе в свою очередь кричали:
— Пусть говорит!
— Так какого же черта! — заорал во всю мочь Роман, подавшись вперед. — Какого дьявола вам туманят голову, зовут мириться с карателями… захватчиков зовут братьями? А ну, давайте бросим оружие, допустим «братчиков» сюда, сдадим Урал, откроем двери страны… Что будет? Придется подставить свою рабочую спину буржуазии: «Езди, матушка, как ездила!» Этого хотят те, кто хочет мира с чехами! Этого самого! Чехи — славяне, это верно… — кричал он, перекрывая шум, — но братья рабочему только те чехи, которые на нашей стороне борются, а не на буржуйской!
Искренняя горячность Романа, правда его слов начинали пробивать дорогу к сердцам фронтовиков. Едва успев порадоваться этому, заметил Роман, как один за другим пробиваются к трибуне люди со всех концов площади, мало-помалу оттесняя внимательных слушателей. Сбившись вместе, они закричали бешеными голосами:
— Долой Красную гвардию! Долой Советы!
Они наседали на трибуну, стол покачивался. Роман увидел, как Степка Ерохин занес руку… Он инстинктивно отклонился в сторону. Камень, брошенный Степкой, ударился в беленый столб ограды. Все чувства Романа обострились. Он следил за каждым движением наседающей на него ватаги… И вдруг увидел в переулке своих конников, угадал, что Ческидов с пулеметчиками тоже здесь, может быть, за его спиной, в церковной ограде…
— Да здравствуют Советы! — крикнул он во всю мочь.
В воздухе замелькали камни, палки, пуля ударилась в беленый столб…
Из переулка на рысях вылетели конники. Задрав рыльца к небу, заговорили пулеметы грозной скороговоркой. Толпа бросилась врассыпную — в улицы, в переулки, через огородные изгороди… Роман не упустил момента: прямо со стола прыгнул, как рысь, на Горгоньского, сшиб с ног. Они бешено катались по земле, пока Ческидов не помог обезоружить бандита.
Документы, зашитые в рубцах одежды, удостоверяли, что полковник Горгоньский командирован в Перевал для «выполнения специального задания», как человек, хорошо знающий «кадры в/п (очевидно, „верноподданных“) и изучивший обстановку». Но добиться полного его признания в Чека не могли. На допросах он молчал.
Его бывший писарь Ерохин, наоборот, захлебываясь от усердия, пытался смягчить вину добровольным признанием. Но знал он далеко не все.
Назвал видных членов своей организации: Охлопкова, Котельникова, Гафизова… и — совершенно неожиданно— командира гарнизонного конного эскадрона, бывшего поручика Акишева… Указал место сборищ — за городом, в лесу, на даче бывшего начальника горного управления.
Подтвердил, что мятеж фронтовиков был задумай как попытка свержения власти.
Темной облачной ночью отряд резерва окружил дачу. В кустах у дороги встали дозоры. Чекисты сообщили бойцам пароль и отзыв бандитов, поэтому удалось без труда снять их заставы.
Все было тихо. Дача стояла темная, немая.
Это было двухэтажное здание с мезонином в виде башенки и с острым шпилем наверху. Фронтон украшала белая резьба. Такое же белое кружево спускалось с карнизов, обрамляло окна. Приглядевшись, можно было различить доски, которыми была забита дверь, ведущая на веранду.
Задняя кухонная дверь была плотно прикрыта, но не забита. Против этой двери, под сараем для дров, устроилась засада.
Время ползло. Стуча и пыхтя, пронесся двенадцатичасовой поезд за лесом, вольно раскатился гармоничный рев гудка. Снова наступила тишина. Роман уже начал думать, что сведения ошибочны или что заговорщики переменили место встречи… как вдруг увидел: узкая полоска света скользнула по внутреннему краю оконного косяка.
Он разом понял: окна занавешены плотной черной материей! Вот почему дом кажется нежилым.
Поколебался: может быть, заговорщики все уже собрались, заседают, и нечего ждать — надо обрушиться именно сейчас.
Пока он раздумывал, вдали послышался перестук копыт. Роман понял, что это изменник — командир конного эскадрона.
— Ага! И Акишев жалует!
Акишев, по-видимому, чуял неладное: он не явился на вызов Чека, и его нигде не могли найти. Адъютант его тоже исчез.
