Идя вслед за нею по коридору, он с удивлением обнаружил в себе противоречивые чувства: желание физической близости с Ириной и желание отомстить ей, унизить ее.

В гостиной Ирина подсела к Люсе Зборовской: из всех дам Люся была наименее неприятна.

Люся в этот период своей жизни сияла откровенным счастьем. А ведь ей предрекали горькую участь нелюбимой, покинутой жены, — все знали, что Зборовский женился на деньгах.

Но пока предсказания не сбывались.

Люся была нежна, кротка, искала, к кому бы притулиться, на кого бы опереться. Мужа обожала. А он, благодарный за то положение, которое помогло ему завоевать приданое, обращался с Люсей дружески, уважительно.

Зборовский шел в гору. К его мнению прислушивался сам Охлопков. Многими техническими нововведениями Верхний завод был обязан ему.

— Ира! Какие у тебя руки горячие! — ужаснулась Люся. — Что с тобой?

— Нездоровится…

В этот последний в отцовском доме вечер восприимчивость Ирины, ее нежная впечатлительности как-то особенно обострились.

Она точно получила способность читать в душах окружающих.

Она понимала, что скрытная мачеха страдает от того, что стала неудержимо блекнуть. Антонина Ивановна избегает улыбаться, чтобы не выступили морщинки на щеках, избегает поворачивать голову, боясь появления складок на шее. Точно застыла в высокомерной позе, с высокомерным выражением на лице. Не позволяет себе следить глазами за Полищуком, но все ее внимание обращено к нему. Вот выступил румянец на поблекшем лице, — она услышала слова, сказанные Полищуком Кате: «Года через три, как роза, расцветет наша Кэти!»

Ирина долго не могла отвести взгляда от терпеливого, доброго лица дяди Григория. Она видела следы страдания, которых никто не замечал. «Как он любил тетю… Леню… и всех утратил!.. Чем он живет?»

Люся доверчиво стала рассказывать о доброте мужа, а Ирина вспомнила, как Зборовский издевался над Ванькой-стражником и как срезал его Илья. Илья!.. Вся комната вдруг точно дохнула его присутствием. Вон в ту дверь он вошел с террасы — бледный, суровый, в смазных сапогах. Стоя вон там, у рояля, рассказывал трагическую историю Ваньки-стражника. А когда Ирина (это была минута вдохновения, да, вдохновения!) при всех сказала ему словами Некрасова: «Уведи меня!..» — он шагнул ей навстречу…

После ужина гости попрощались. Ирина вместе с отцом вышла в переднюю, дождалась ухода последнего гостя. Горничная убирала со стола, гремела посудой в столовой. Мачеха, утратив гордую осанку, пошла, задумчивая, по комнатам, пощелкивая выключателями. В комнатах становилось темно.

Отец сказал:

— Беги, Ируська, спи! Ты пересидела сегодня, у тебя вид лихорадочный.

И с непривычной лаской потрепал ее по щеке.

— Мне надо поговорить с тобой, папа.

— Сейчас? Ночью? Завтра, дочка, поговорим.

— Папа! Это неотложно.

Албычев даже в лице переменился. Пытливо оглядел не только лицо — всю фигуру дочери. Молча вошел в кабинет и остановился у большого кресла.

— В чем дело? Надеюсь, ты не…

Албычев не договорил.

— Папа, я выхожу замуж!

— Снова эти разговоры? Вот приспичило, — брюзгливо сказал он. — Не позволю.

— Папа! Я не спрашиваю позволения. Я совершеннолетняя… Подожди, не горячись! Я уважала твою волю… долго… И вот решила твердо.

— Я думал — ты умнее.

Он сказал это с печалью.

Ирина поняла, что отец не будет, как раньше, запрещать ей.

— Жаль, жаль, Ируська, — сказал он простым, добрым голосом я по-стариковски всхлипнул. — Кроме несчастья, ничего из этого брака не выйдет. Но что с тобой станешь делать?

Он тяжело вздохнул, взъерошил седые волосы.

— Ну, что же… хоть и не с легким сердцем, а… пусть приходит, скажи ему, поговорим о приданом, свадьбу назначим.

После минутной тишины, от которой даже в ушах зазвенело, так она была томительна, Ирина сказала мягко, точно извиняясь:

— Свадьбы, папа, не будет…

Не сразу уразумел Албычев, о чем она говорит… а когда понял, не сразу смог вымолвить слово.

Что были все прежние вспышки и ссоры! Он раньше кричал, горячился, но никогда не оскорблял дочь. Сейчас с глумливым хохотом и отчаянным выражением лица он выкрикивал одну и ту же фразу на разные лады:

— И содержанкой не назовешь! Ему не на что содержать! Ты просто… — и он выкрикивал бранное слово, которое никогда от него не слыхала Ирина.

— Не дам покрыть себя позором! Тоня! Тоня!.. В тюрьму! В тюрьму ее!

Он так сильно побагровел, что дочь испуганно кинулась к нему. С неожиданной силой Албычев грубо толкнул ее в грудь и упал в кресло.

— Проклинаю! Забудь! Нет у тебя отца!

Ирина постояла еще, но, услышав неторопливые шаги мачехи, бурно разрыдалась и убежала.

«Ну и все! Ну и ладно… — думала она, беспорядочно пихая в чемодан платья, белье и увязывая книги в стопки. — Вот и кончилось…»

Она слышала беготню и шепот прислуги, усталый голос мачехи, плач отца— Уложив вещи, она села на стул и стала ждать, когда все стихнет. Старалась не думать об отце, но он все стоял перед глазами. Тогда, чтобы не лишиться сил, не расчувствоваться, она призвала обидные воспоминания.

Вспомнилось, как мать терпеливо поджидала ночами отца, оправдывала его перед Ирой: «Задержался у больных»… как он приходил — капризный, утомленный: «Боже мой! Что за пытка! Опять обо мне беспокоились, ждали…»

Вспомнилось, как объявил о браке с Антониной: небрежно, даже как-то шутливо…

В день рождения покойной матери, в первый год брачной жизни отца, Ирина вбежала к нему в кабинет, чтобы позвать с собой в церковь на панихиду. Навсегда запомнилось, как мачеха с растрепанной прической, с красными пятнами в вырезе капота вышла из кабинета, а отец, растерянный и точно пьяный, буркнул:

— Никогда не входи без стука! Безобразие!

Тогда Ирина не понимала многого, но чувство сказало ей, что она одна оплакивает мать. Отец стал совсем чужим.

Мало-помалу в доме стихло. Ирина приоткрыла дверь: в коридоре было темно, в кабинете тоже. Все заснули, очевидно. Девушка оделась, подняла с полу тяжелый чемодан и тихо, на цыпочках, пошла.

Вдруг что-то скрипнуло. Ирина оглянулась. Дверь в комнату Кати приоткрылась, и девочка, стоя в полосе света, глядела ей вслед:

— Ира, ты совсем уходишь? Да, Ира?

Ирина вернулась и наклонилась к ней, но не поцеловала. Она увидела в глазах девочки не грусть, не сожаление, а жгучий, недетский интерес.

— Тише, Катя, — серьезно сказала она, — ты ведь не захочешь мне помешать?

Девочка горячо закивала в ответ.

— Закрой за мной дверь и — ложись спать…

Так было даже лучше, — не пришлось будить горничную.

Ирина осторожно прикрыла за собой дверь, подождала, пока Катя задвинет задвижку и уйдет, и только после этого спустилась по ступенькам крыльца.

Ночной воздух освежил, оживил ее.

Полная тишина стояла на улице, освещенной редкими керосиновыми фонарями. Блестели подернутые ледком мартовские лужицы. Идти было скользко. Чемодан оттягивал руку. Приходилось то и дело ставить его на тротуар.

Кое-как добралась Ирина до извозчичьей биржи. Ночные извозчики, подняв воротники тулупов, дремали. Казалось, и лошади спят стоя. С нее заломили неслыханную — совсем не по таксе — цену, но Ирина не торговалась.

У купеческого дома она отпустила извозчика и вошла в ворота, которые — она знала — не запирались ни днем ни ночью. Окно Ильи не светилось. «А вдруг его дома нет, — со страхом подумала Ирина, — куда я тогда с чемоданом?»

Она толкнулась в дверь подвала. Дверь была заперта изнутри.

Девушка подошла к окну, постучалась. Кто-то отдернул занавеску, приблизил к стеклу лицо. В свете дворового фонаря Ирина узнала Илью, и все в ней заликовало.

Илья тоже узнал ее, сделал рукой знак «сейчас!» и спустил занавеску. Зажегся свет в комнате. Илья оделся, открыл дверь и осторожно провел девушку по темному коридору, пропахшему кислой капустой.

Когда они вошли в сводчатую комнатку, он взял из ее рук чемодан.