— Э, да ты, я вижу, впрямь опасный человек! Посмотри, старшина, глаза, как у волка, горят… Это он сегодня грозил стражнику «вострой» косой?

— Он.

— Мы все грозили! — крикнул молодой мужик Чирухин, загораясь гневом. — Что вы к нему привязались, в самом деле?

— Помолчи, Чирухин, — сказал старшина, — постарше тебя есть люди тут!

— Покорись лучше, Самоуков, — сказал земский, — а то мы можем тебя и из пределов губернии выслать! Есть еще за ним замечания?

— Ишь, зубами, злой, кирчигает, — сказал старшина. — Научился в тюрьме-то людей пужать.

— За что он в тюрьме сидел? — заинтересовался земский.

— А за душегубство, — не моргнув, ответил старшина, — один двух ухайдакал, стражника и урядника. И зять у него в тюрьме сидел… за крамолу.

Не мог больше вынести отец Петр.

— Старшина! — задыхаясь от возмущения, крикнул он, и вся толпа повернула к нему головы. — Как ты смеешь, старшина! Разве он убивал?

По толпе шелест прошел… Старшина точно онемел и несколько раз провел по лбу скомканным клетчатым платком. Лоб у него побледнел, а покрытые загаром щеки пожелтели.

— Что вы имеете в виду, батюшка? — недружелюбно спросил земский. — Ведь факт, что он сидел!

— А невинные разве не сидят? — запальчиво спросил отец Петр. — Преступление не доказано! Я уверен, что Самоуков не убивал! Больше не могу… не имею права сказать…

Он с болью оглядел лица, обращенные к нему, и ему показалось, всем теперь ясно, что он имеет в виду. А не ясно сейчас, поймут завтра, когда узнают, что на сход он пришел от Кондратовых, где исповедовал Маню. С надеждой глядел на него Самоуков. Отец Петр о трудом отвел от него глаза. Слова обличения так и рвались с языка… Боясь, что не совладает с собой, отец Петр поспешно пошел к воротам. У ворот остановился, оглянулся и, грозя пальцем, крикнул:

— Накажет бог убийцу! Найдет!..

В крайнем раздражении возвратился домой отец Петр.

Попадья бросилась ему навстречу. Брови у нее стояли вертикально, подбородок дрожал.

— Нарочный приезжал от отца благочинного… владыка по епархии ездит, скоро здесь будет!

Архиерей Вениамин любил показать свою власть, любил попов покорных, любил блеск, пышность… В поездках по епархии его сопровождал клир (хор) в полном составе. С ним ехала вся его свита: звероподобный отец-протодьякон, сутулый льстец-ключарь, прозванный за мздоимство и мстительность Ванькой Каином, красавец послушник с льняными кудрями и синими подглазницами, сумрачный эконом, шпионящий за всеми, вплоть до самого «владыки», и толстый повар-весельчак.

Архиерейский поезд в селах и заводах встречали, как крестный ход, колокольным веселым трезвоном «вовся». Духовные лица вместе с домочадцами, трепеща, шли под благословение — целовали пухлую, обезображенную экземой руку Вениамина.

Обычно архиерей останавливался у настоятеля церкви вместе с ключарем, экономом, послушником и поваром. Хор и протодьякон размещались в домах остальных членов причта, у второго священника, у дьякона или у церковного старосты, если тот был из богатых мужиков.

Такие поездки были приятным развлечением и для архиерея, и для его свиты, но надолго выбивали из колеи духовенство епархии.

Перед приездом владыки срочно белили и мыли церковь, начищали до блеска потускневшие подсвечники и паникадила. В доме настоятеля спешно оборудовали «покой» для преосвященного. Комнату чистили, скребли, украшали. Сами хозяева спали эти ночи в бане или на сеновале. Малышей растаскивали по соседям, а старшим ребятишкам вдалбливали житие святого, чье имя носит ребенок, проверяли, помнит ли он молитвы, тропари, знает ли числа двунадесятых праздников и царских дней. Горе и срам тому отцу, чье чадо не ответит на вопрос преосвященного… горе и самому чаду, выпорют его так, что всю жизнь будет помнить архиерейский приезд!

Хозяева квартир, предназначенных для хора, озабочены другим: надо купить водки, наварить побольше хмельного пива, запасти для этой прожорливой саранчи съестное. О чистоте и украшении покоев здесь не думают, — все равно пьянчуги загадят все комнаты, хоть скребком чисти после них! Малых ребят уносят в соседи, чтобы от звериного рева не случился родимчик. Удаляют на эти дни из дома и молодых девиц.

Перед отбытием владыки в другое село староста вскрывает одну или две церковные кружки, — надо дать сотни две-три ключарю Ваньке Каину. Это называется «пожертвованием на хор». Взятку обычно вручает сам настоятель церкви.

— Которую кружку распочнем? — пугливым шепотом спросил староста отца Петра в день отъезда архиерея…

— Никоторую! — ответил тот резко, с сердцем.

— А как же?

— А вот так же… пусть облизнется да и утрется!

— Так и не дадите ключарю, батюшка?

— Отчего не дать? Дам… на пиво… Пусть соловьиные горлышки промочат. Но кружку распечатывать, староста, не смей! Не велю!

Отец Петр скрепя сердце выполнял весь ритуал приема. Его раздражала пугливая услужливость жены и то, что дочь с благоговением взирает на капризного старика епископа и на смазливого послушника.

Отцу Петру казалось, что архиерей чувствует недружелюбное отношение своего хозяина, отвечает ему тем же и всячески старается принизить его. То пустится в длинный разговор, не приглашая сесть… а без его разрешения не рассядешься!.. То, глядя на висящее в рамке над столом свидетельство о награждении набедренником и скуфьей, посетует, что долго не может выслужить отец Албычев себе камилавки… И неуловимо даст понять, что тут характер виноват… Могла бы быть и камилавка!

В день отъезда преосвященный пообедал, приказал закладывать и пригласил отца Петра в сад, чтобы поговорить с ним наедине.

Они прошлись раза два по недлинной рябиновой аллее. Архиерей сел, а отец Петр остановился перед ним, утешая себя тем, что уже считанные минуты остаются до отъезда, «потерплю еще…»

— Так вот, отец Петр, даю вам напоследок поручение… Это относится к предвыборной нашей деятельности… Прошу вас, до епархиального съезда представьте мне такие сведения: каковы ваши прихожане, что они представляют в смысле политической благонадежности!

— Ваше преосвященство, — сказал, приосанившись, отец Петр, — благоволите обратиться по сему вопросу к жандармам! Тайна исповеди священна, — коротко добавил отец Петр.

— «Тайна исповеди», — брюзгливым старческим голосом повторил владыка, — все-то он носится с тайной исповеди… Это у вас идея фикс! — Он пожевал губами, поморгал, почесал руку. — Вы должны знать, ваше преподобие отец Петр, что такие сведения даются не только о крестьянских десятидворках… и о вашем брате также! Вот! О влиянии священника на крестьян… о политических убеждениях… Я уже получил такие сведения!

— С чем и поздравляю, ваше преосвященство, — вставил дерзкий поп.

— Хор-р-ошие вещи я узнал об отце Албычеве! — продолжал архиерей, моргая и выбивая дробь посохом по земле. — Священник Албычев вмешивается в светские дела!.. Служитель церкви… которому по положению и по задачам надлежит стоять в стороне от мирской суеты…

— Позвольте осведомиться у вашего преосвященства, — с каким-то зловещим спокойствием заговорил отец Петр, заложив руки за спину и выставив вперед правую ногу, — пролезая в Думу, духовенство встает в сторону от мирских дел?.. Чем вы меня укорили? Тем, что я за справедливость борюсь?.. И дальше буду жить по велению совести!.. Одно мне больно, горько: не могу назвать убийцу по имени… не могу обелить невинного!

— Старшина умнее и тактичнее вас… Ему известно это имя…

— Еще бы!

— Но он молчит, так как считает Самоукова вредным членом общества, ну и не желает порочить умершего… его судит господь своим судом!

— Не понимаю вас… Какого умершего?

— Кузьму, кажется… отца своей невестки… убийцу, словом.

Некоторое время отец Петр молчал, разинув рот…

— Так он, прохвост, на покойника Кузьму свалил? — разразился он, получив способность говорить. — Кровопийца!.. Гадина!.. Обличу… Перед всем народом обличу!.. Кончилось мое терпение!