Пьяный от вольного воздуха, от сознания свободы, шел Роман Ярков домой. Два с половиной года отсидел он в страшной уральской тюрьме, носящей название «Николаевские роты». Немного кружило голову — «обносило» по временам. Он боялся: не ушла бы Анфиса из дома как раз в эти часы, не встретился бы кто-нибудь из знакомых — не задержал бы его.

И вдруг нетерпеливая радость сменилась раздражением: он увидел на завалинке Степку Ерохина.

«Сидит, змей, нежится на солнышке, а я из-за него…» Он с ненавистью взглянул на Степана и прибавил ходу. Но Степан поднялся, растопырил руки, словно хотел обнять его, и сделал навстречу несколько ленивых шагов.

— Гордый стал! Идет — шапки не ломает!.. Ну, как ты, Роман, жив ли, здоров ли?

Роман руки ему не подал. Ответил мрачно:

— Позавчера умер, сегодня похороны.

— Все такой же, ей-богу, нисколько не тухнет, — рассмеялся Степка. — Видно, кому — тюрьма, а ему — мать родна… Что теперь делать-то собираешься?

— Долги платить, — многозначительно ответил Роман и сделал шаг в сторону.

Степка настороженно, злобно глянул из-под белесых бровей. «Неужто знаешь?» — прочел в его глазах Роман и ответил взглядом: «Знаю!»

Степка сказал торопливо:

— О-о! Долги платить? Тогда наперво придется тебе с Пашкой Ческидовым рассчитываться!

И он скверно ухмыльнулся.

— Ты про что?

— А про то, что он за тебя два года работает.

Степка сделал непристойный жест.

В глазах помутилось у Романа. Он оглянулся. На улице не было ни души, даже ребятишки и те сидели по домам, — время было обеденное.

Но он увидел, как в доме напротив высунулась из окна женщина и, жмурясь от солнца, жадно вслушивалась в разговор.

Роман сердито поправил заплечный мешок, сжал кулаки. Сказал с угрозой:

— Проверю! Если наврал — не обессудь, Степа, по морде получишь.

Замедляя шаг, стараясь успокоиться, охлынуть, пошел Роман к своему двору. Взвеял ветерок, тихо, сладко зашелестели рябины в палисаднике. Он взглянул на зеленую полянку, на синее чистое небо, представил себе лицо матери, Анфисы, Паши, — на сердце у него посветлело.

Осторожно, не брякнув щеколдой, он прошел во двор, неслышно пробрался мимо окон, на цыпочках поднялся на крыльцо, потянул за скобу, ступил на порог.

Мать, охнув, упала к нему на грудь.

Обнимая, Роман ужаснулся ее худобе. Лицо матери истаяло, сморщилось. Из-под платка выбились совсем седые, как у какой-то чужой старухи, волосы.

Страх охватил его.

— Все ли ладно у вас? Вы, поди, голодуете?

Мать помотала головой и снова припала к нему. Он бережно усадил ее и сам сел рядом.

— Мама, лучше сразу скажи!

— Да что говорить-то, Романушко? Все у нас подобру-поздорову.

— Анфиса как?

— Фисунька, как дочь рожоная: куска без меня не съест, не согрубит!

У Романа язык не повернулся спросить: не изменила ли?

— Ну, а с хлебом как?

— Зарабливает Фисунька, сват помогает… твои дружки-товарищи, спасибо им, не забывают. Голодом не сиживали.

— Так зачем ты, мама, так похудела? — с болью спросил он. — Зачем такая старая стала?

Старушка крепче прижалась к нему.

— А слезы-то, а бессонны-то ночи?

— Обо мне?

— О ком же, сынок? Об тебе… Сам знаешь, всяко горе в моей жизни бывало, но слез никто не видал моих! А нынче — и при людях льются. Сердце у меня все запеклось, Ромаша. Сидишь думаешь ночь-то ноченьскую: с ворами посажен, как самый распоследний человек… может, голодом морят, бьют… на виселицу повели. А он у меня, как стеклышко, чистый! Эта мука меня и сокрушила. Ну, слава богу, кончилось мученье мое!

Мать выпрямила сгорбленную спину, заправила волосы под платок и как-то стыдливо вытерла слезы. Минуты слабости прошли. Перед Романом сидела старая, но все еще сильная духом женщина.

— Прошло лихо — и вспоминать не будем! — сказала она. — Только одно знаю: обиженная слеза мимо не канет. Отольется проклятым, все отольется! И в наше окошечко глянет солнышко!.. А ты, Роман, руки не опускай, на нашу бабью слабость не взирай, делай свое дело— и никаких!.. Ну, иди, сынок, к Анфисе, она в огороде лук дергает. А я самоварчик поставлю да баньку тебе истоплю!

Анфиса уже выдергала весь лук и теперь сидела под лиственницей на траве, обрезала пожелтевшее грубое луковое перо, а луковицы рассыпала на брезентовый полог, чтобы их пообсушило солнышком.

Она сидела задумчивая, но руки ее быстро делали привычное дело.

Ветер тихо шевелил нежную хвою лиственницы, траву, черные Анфисины кудри. Незнакомое Роману серое платье сливалось с серой корой лиственницы, будто Анфиса вышла, как в сказке, из этого ствола.

— Милка моя!

Анфиса поглядела на него… вскрикнула… вскочила… Топча картофельную ботву, ничего не разбирая, полетела она к Роману.

После долгой разлуки всегда присматриваешься к близкому человеку: то узнаешь его, то не узнаешь… пока черты нынешнего облика не совместятся с теми, какие ты хранил в памяти. За два с половиной года изменился и сам Роман, изменилась и его жена. Роман казался теперь вполне сложившимся мужчиной, и не только потому, что отрастил себе густую бороду… Лицо его утратило мягкость линий, а взгляд — озорной огонек. Воля и разум светились в глазах. Анфиса стала самостоятельнее, уверенно двигалась, громко говорила. Милая ее застенчивость сохранилась только в улыбке. Когда Паша и еще несколько мужчин пришли навестить Романа, она не дичилась, как раньше, разговаривала, спорила с ними.

А оставшись наедине с мужем, ответила на его ласки со всем пылом зрелой женщины.

Среди ночи Роман вдруг захотел есть. Жена зажгла ночник, принесла ломоть ржаного хлеба, луку, квасу. Закусывая, он стал рассказывать ей о встрече со Степкой Ерохиным. Роман рассказывал и поглядывал на нее, ожидая любовных уверений, нежной ласки…

Она же сказала удовлетворенно:

— О-о, вот хорошо!

— Да уж чего хорошего, — с неудовольствием отозвался муж.

— Как это «чего»? Не на политику подумал, а на это самое… ну, и наплевать.

— Фисунька, а правда ничего не было?

Ему все-таки хотелось уверений.

Анфиса взглянула на него. Глаза сверкнули так гордо и обиженно, что Роман смешался, поперхнулся, закашлялся… Прокашлявшись, притянул ее к себе.

— Ну, ладно, милка, верю… знаю… прости меня, дурака!

— Все могу простить, одно не могу, — заговорила Анфиса после долгого объятия, — от кого ты таился столько времени? От меня таился!

— Фиса, да ведь я тебя и так и сяк пытал… а ты мне что говорила? Куда меня тянула? К буржуйской жизни! — шептал Роман на ухо жене, крепко обнимая ее. — Вот тогда какие твои взгляды были. Сама посуди, мог ли я… доверить такое дело бабьему языку?

Она враз оттолкнула его, вырвалась из объятий, вскочила с постели. В свете ночника лицо ее горело, сверкали слезы на щеках.

— Спасибо, Роман! Попомню! Это я попомню! Нечего было пытать меня, надо было прямо… Я за тебя шла — на всю жизнь тебе предалась!.. И очень ты себя считаешь грамотным, нет ты не грамотный, а ты темный, совсем как есть темный! Большевики не говорят — «бабьему языку», они нас зовут «товарищи женщины»!

Стыдно и радостно стало Роману. Он поднялся и стоял перед нею с виноватым и счастливым лицом.

— Милка моя! Фиса!

Она отталкивала его руки и продолжала гневно и горячо отчитывать. Наконец мало-помалу утихла, успокоилась. Роман привлек ее.

— Вот какая ты у меня стала, — шептал он, баюкая ее, как ребенка, и заглядывая в лицо ее, лежащее у него на плече. — Грамотная ты у меня стала… боевитая… — С нежной шутливостью он продолжал: — А ну, если ты такая грамотейка, скажи мне, к примеру, кто такие «правые»?

— А это, которые расстрелы устраивают… погромщики-то эти…

— Так. А за что, нето, их, сволочей, «правыми» зовут?

— Ясно, не за эти дела! Тогда бы их виноватыми звали… Зовут за то, что сидят они на правой стороне.

— Где сидят?