За домом Ерохиных стояла низенькая старенькая избушка Ческидихи. Пожилая, но еще крепкая вдова Ческидова дружила с Фисиной свекровью. Женатый сын ее и замужняя дочь жили в Перевале. Младшенький Паша сидел в тюрьме «за политику». Ческидиха жила тихо, бедно, работала на фабрике туалетного мыла.
Часто заходили к Ярковым ближние и дальние соседи, много бывало и незнакомых Анфисе рабочих. Вначале это ей нравилось: она видела, что Роман, несмотря на свои молодые годы, пользуется уважением. Анфиса не вслушивалась в мудреные разговоры о каком-то третьеиюньском перевороте, о каких-то столыпинских законах, о какой-то «нашей фракции» — все эти мужские дела ее не интересовали. Напоив гостей чаем, она уходила в горницу с книжкой или с вышивкой.
Однажды к Ярковым неожиданно заявился Паша Ческидов, только что выпущенный из тюрьмы. Роман обрадовался, обнял и расцеловал гостя. Анфиса постаралась, приняла Пашу «как следует» — забегала, захлопотала… Много раз слышала она от Ческидихи, что Паша «смирёный, он невинно страждет!». И вдруг он спокойным голосом начал поносить царя и буржуев… Фиса не выдержала:
— Павел Савельич, покороче бы язык-то надо держать!
Паша с недоумением взглянул на нее.
— Да ведь тут все свои…
— Свои, да не ваши! — отрезала Анфиса.
Она бы не сказала так, если бы знала, как ее слова рассердят мужа. Роман вскочил с места, налился весь кровью…
Отбросив ногою стул, сказал сдавленно:
— Айда, Паша, в малуху!
Они долго сидели в подсарайной избе, потом Роман проводил Пашу и зашел к Ческидовым.
С той поры Анфиса, поджидая мужа с работы, часто видела, как он сворачивает к дому Ческидовых, — видно, старая дружба не ржавела!
Как-то Павел пришел с тремя незнакомыми парнями. Роман не пригласил их в избу, увел в малуху. Горько это было Анфисе, но она смолчала, виду не подала.
Пришел как-то невысокий, щуплый человек, попросил передать Роману, что был Давыд. Роман, узнав об этом, не стал обедать, взял большую плетеную корзину и ушел. Вернулся он поздно, с пустой корзиной.
— Сходил ни за чем, принес ничего, — пошутила Фиса, ожидая, что он объяснит ей, в чем дело.
Роман на шутку не ответил.
Убирая на место корзину, Фиса нашла в ней металлическую пластинку, и вдруг страшная мысль пришла ей в голову…
— Я тебе про бабушку Маланью не рассказывала? — спросила она мужа, когда они улеглись в постель. — Нет? Это не моя бабушка, тятина… Ее в Ключевском звали государевой снохой — у нее муж двадцать пять лет в солдатах служил, там и помер. Ну ладно, вырастила она двух сынов: один хороший, а другой связался с худыми людями. Вот соберутся, куда-то уйдут, деньги у него появились, пить стал, гулять. Бабушка Маланья терпела-терпела — и давай молиться богу: «Господи батюшко! Если сын мой хорошим делом занимается, пошли ему удачи… а если на худое дело пошел — покарай!» Бог-то услышал и покарал! Попались! Они фальшивые деньги делали.
— Что это тебе на ум пришло?
— Не знаю… — робко ответила Анфиса. — Вот ты все от меня таишься, я не знаю, что и подумать…
— Не бойся! Не фальшивые деньги делаем.
— А какие? — испуганно спросила Анфиса.
— Да никаких не делаем… Мы про жизнь судим, книжки читаем.
— А с корзинкой куда ходил?
— Подрастешь — узнаешь, — неохотно ответил Роман.
VII
Недели через две после свадьбы к Ярковым приехал Ефрем Никитич: молодых захотелось ему навестить, и было у него неотложное дело.
Вечером, встречая мужа у ворот, Фиса так и сияла:
— Тятя приехал! Он платину нашел!
— А ты чему рада?
— А как же? Уж он нас не оставит.
Роман поглядел на нее непонятным ей, недовольным взглядом.
— Может, он даст, да я-то не возьму.
— Да отчего же, Романушко?
— Буржуем ни в жизнь не буду.
Ефрем Никитич не заметил, что дочь приуныла, а зять нахмурился. Молодцевато подкручивая усы, поглаживая курчавую бородку, он рассказывал, как нашел платину:
— Кругом один, денег-то ни шиша не было. Сам дудку пробил, сам землю воротком подымал. Упластал- ся так, что, думаю, вот-вот дух вон! А ничего, выдюжил. Но только один сполоск и сделал… вражина-урядник помешал… изломал мою снасть… Ну, ничего, вот весна- матушка придет, я теперь знаю, где мое счастье лежит! Возьму! Ваши дети, может, в двухэтажных хороминах будут польку плясать по-городскому!.. Только вот… — он не договорил, погрузился в мрачное раздумье. — Своди-ка меня, милый сын, к Семену Семенычу. Фершалиха написала, где он квартирует.
— Ну что же, папаша, пойдем сходим.
Котельников встретил их приветливо, хотя они и подняли его с постели.
— А! Гости! Милости прошу, только угощать мне вас нечем, живу по-спартански…
— Мы не за угощеньем, Семен Семенович, — степенно ответил Ефрем Никитич, — вот тебе матушка твоя гостинчиков послала, кушай на доброе здоровье… а мы посоветовать с тобой пришли.
— Платинешку-то ведь я нашел!
Семен Семенович так обрадовался, что и про гостинцы забыл.
— Преотлично! Поздравляю! Значит, правильно я угадал!
— Правильно-то правильно, только есть одна заковыка. Люди говорят, что, дескать, по верху на наших землях, то наше… а что в нутре — то господское. Правда ли это?
Котельников, накинув на плечи пальто, стал расхаживать по своей большой, пустой, ничем не украшенной комнате.
— Вопрос о недрах — вопрос серьезный, но небезнадежный, — начал Котельников. — Закон девяносто третьего года нам что говорит? Что девятнадцатого мая сего года вы получили право собственности на наделы…
— Бумаги-то ведь все еще в губернском присутствии.
— Минуточку!.. До девятнадцатого мая заводы имели право разведывать и разрабатывать ископаемые в ваших угодьях… имели право потребовать обмен… А теперь— поздно!.. Разведки на ваших землях ведь не было?
— Ни единого шурфа не пробили.
— Значит, все!
— Я чего боюсь, — вздохнул Самоуков, — того и боюсь, что как узнают про платинешку, так и отберут мою землицу.
— Я тебе, Ефрем Никитич, сейчас ничего не скажу решительного. Вот проштудирую новые законоположения…
— Чего сделаешь?
— Почитаю. Вооружусь! Потом я тебе скажу, стоит говорить, что у тебя платина нашлась, или не стоит. А пока молчи!..
Погасив свет, Фиса обняла мужа, прижалась головой к его плечу, ожидая ласки. Но Роман лежал неподвижно, заложив руки за голову. Он был растерян, огорчен. «Ясно, тесть вылезет в буржуи!» Все в нем возмущалось против этого, но что делать, он не знал.
— Ты на кого осердился? — шепнула жена.
— Да нет, — ответил от тоже шепотом, — я не осердился… Об жизни думаю… Загадали вы с тестем мне загадку!
— Коли счастье привалило, дурак только откажется. Неужто хочешь, чтобы всю жизнь на тебе ездили?
— Не хочу, — отозвался Роман, — но и сам не согласен на народе ездить.
— А кто тебя заставляет? Можно и богатым быть, и народу добро делать!
— Нет, нельзя!
Всем нутром понимал Роман, что прав он, а не Анфиса, но доказать ей не мог. Мысли его не могли оформиться в слова.
— Как же ты, Романушко, мечтаешь? — спросила Анфиса.
— Как мечтаю? Сбросить царя, буржуев, дать власть трудовому народу.
— Да в уме ли ты, Роман?
Фиса заплакала.
— Это все Пашка, каторжник этот тебя сбивает… Повадился реможник[2] этакой…
Но она разом смолкла. Роман откинул одеяло да так и взвился с постели.
— «Реможник»! Это твое слово… — говорил он свистящим шепотом, расхаживая по горнице. — Этого я тебе не забуду!
Анфиса испугалась и стала просить прощения.
Но вскоре она забыла и об этом разговоре, и о мыслях Романа…
Новая забота заслонила все.
Как-то под вечер к окну подошла женщина, спросила Романа Борисовича.
В белом шарфике, темно-рыжая, синеглазая, она показалась Анфисе необыкновенной красавицей.
— Нету его… он еще с работы не приходил… А вам на что его? — не удержалась Фиса от ревнивого вопроса.
