— Очень просто, — объяснил Пабло. — В Седьмом откровении сказано, что видениям, вызванным страхом, как только они появляются, нужно ставить заслон. После этого необходимо волевым усилием представить, что все кончается хорошо. И черные мысли практически перестанут одолевать вас. Ваша интуиция будет настроена на положительное. Если же будет представляться что-то плохое и после этого, то, говорится в Манускрипте, к этому следует подойти со всей серьезностью и не следовать за воображением. Если, например, вам пришло в голову, что вы попадете в автомобильную катастрофу, то следует ответить отказом на предложение подвезти вас на машине.

Мы обошли дворик кругом и приближались к конвоиру. Когда мы проходили мимо, ни один из нас не произнес ни слова. Пабло сорвал цветок, а я глубоко вздохнул. Было тепло, воздух был влажный. Стены нашей тюрьмы окружала густая тропическая растительность. Я заметил москитов.

— Пошли! — неожиданно скомандовал солдат. Он проводил нас в здание, и мы вернулись в свою камеру. Пабло вошел первым, а мне солдат загородил дорогу рукой.

— Тебе нет, — сказал он и кивком велел следовать за ним по коридору. Потом мы поднялись вверх по какой-то лестнице и вышли на улицу там, где меня ввели в здание вчера вечером. На стоянке перед домом на заднее сиденье большого лимузина усаживался падре Себастьян. Водитель захлопнул за ним дверцу. На какое-то мгновение Себастьян взглянул на меня, потом отвернулся и что-то сказал водителю. Машина рванула с места.

Конвоир подтолкнул меня к главному входу. Мы вошли, и он привел меня в какой-то кабинет. Мне было предложено сесть на деревянный стул, стоявший напротив белого металлического стола. Через несколько минут вошел невысокий светловолосый священник лет тридцати и, не обращая на меня внимания, расположился за столом. В течение минуты он листал какую-то папку, а потом поднял глаза. В своих круглых очках в золотой оправе он производил впечатление интеллигентного человека.

— Вы арестованы за то, что имели при себе документы, запрещенные по закону, — проговорил он невыразительным голосом. — Я здесь для того, чтобы разобраться, правильно ли вам предъявлено обвинение. Надеюсь, вы мне в этом поможете.

Я согласно кивнул.

— Откуда вы взяли эти переводы?

— Не понимаю, — сказал я, — почему считаются незаконными списки старинной рукописи?

— У правительства Перу свои соображения на этот счет, — проговорил он. — Пожалуйста, отвечайте на вопрос.

— А какое отношение к этому имеет Церковь? — спросил я.

— Потому что этот Манускрипт идет вразрез с традициями нашей веры, — начал священник. — В нем в ложном свете представлен дух нашей Церкви. Где…

— Послушайте, — перебил я его. — Я только пытаюсь понять это. Я всего лишь турист, и мне показался интересным этот Манускрипт. Я ни для кого не представляю угрозы. Мне лишь хочется узнать, почему он вызывает такую тревогу?

Следователь, похоже, растерялся и словно пытался решить, какую тактику лучше применить по отношению ко мне. Я же сознательно давил на него, чтобы выведать подробности.

— Церковь считает, что этот Манускрипт сбивает наш народ с толку, — старательно выговаривал священник. — Он создает впечатление, что люди сами в состоянии решить, как им жить, пренебрегая тем, о чем говорится в Писании.

— Где в Писании?

— Например, в заповеди о том, что должно почитать отца своего и мать свою.

— И что при этом имеется в виду?

— В Манускрипте, если с человеком что-то не так, вся вина перекладывается на родителей, а это подрывает устои семьи.

— А мне казалось, в нем говорится о том, что нужно покончить со старыми обидами и по-новому, более положительно, оценить свое детство.

— Нет, — отрезал следователь. — Манускрипт уводит с пути истинного. Начнем с того, что никаких отрицательных чувств никогда не должно и быть.

— Разве родители не могут ошибаться?

— Родители делают для детей все, что в их силах. Дети должны прощать их.

— Но ведь это как раз и растолковывается в Манускрипте! Разве не желание простить приходит, когда мы осознаем все хорошее в своем детстве?

— Но от чьего имени говорится все это в Манускрипте? — повысил он голос, выйдя из себя. — Как можно верить какой-то рукописи?

Священник обошел вокруг стола и рассерженно уставился на меня сверху вниз:

— Вы ведь даже не понимаете, что говорите. Вы что, ученый богослов? Думаю, что нет. Вы сами являете пример того, какое смятение в умах производит Манускрипт. Неужели не понятно, что в мире существует порядок только потому, что есть закон и власть? Как же вы можете подвергать сомнению действия властей в этом вопросе?

Я ничего не ответил, и от этого мой следователь, похоже, разъярился еще больше.

— Вот что я вам скажу, — заявил он. — Наказание за совершенное вами преступление предусматривает не один год тюрьмы. Вы не бывали в перуанской тюрьме? Может быть, вы, как все янки, сгораете от любопытства и хотите узнать, что собой представляют наши тюрьмы? Я могу вам это устроить! Понятно? Я могу это устроить!

Он с глубоким вздохом умолк. Потом поднес руку к глазам, по всей видимости, стараясь успокоиться:

— Я здесь для того, чтобы выяснить, у кого имеются списки и откуда они поступают. Спрашиваю еще раз: откуда у вас эти переводы?

Вспышка его гнева заставила меня всерьез встревожиться. Своими вопросами я лишь усугублял свое положение. Что предпримет этот человек, если я не стану отвечать? Но ведь не мог же я назвать имена падре Санчеса и падре Карла!

— Мне нужно немного подумать, прежде чем я все вам расскажу, — наконец нашелся я.

На какой-то миг у меня создалось впечатление, что сейчас следователь разразится еще одной вспышкой гнева. Но потом внутреннее напряжение у него спало; он, похоже, очень устал.

— Даю вам срок до завтрашнего утра, — произнес он и жестом приказал стоявшему в дверях конвоиру увести меня. Я последовал за солдатом обратно в камеру.

Ни слова не говоря, я прошел к своей койке и лег, чувствуя крайнюю усталость. Пабло смотрел в окно через решетку.

— Вы говорили с падре Себастьяном? — поинтересовался он.

— Нет, это был другой священник. Он хотел узнать, откуда у меня списки.

— И что он говорил?

— Ничего. Я сказал, что мне нужно время подумать, и он дал мне срок до завтра.

— Этот человек что-нибудь говорил про Манускрипт?

Я взглянул Пабло в глаза, и на этот раз он не опустил голову.

— Священник говорил, что Манускрипт подрывает освященные традицией истины, — сказал я. — А потом вышел из себя и стал угрожать.

Пабло, похоже, искренне удивился:

— Это был шатен в круглых очках?

— Да.

— Его зовут падре Костус. Что он еще говорил?

— Я не согласился с тем, что Манускрипт подрывает традиции, — ответил я. — Тогда он начал угрожать мне тюрьмой. Как вы считаете, он это серьезно?

— Не знаю, — проговорил Пабло. Он подошел и сел на свою койку напротив меня. Было видно, что у него есть еще какие-то соображения, но я так устал и был настолько напуган, что закрыл глаза. Проснулся я от того, что Пабло тряс меня.

— Время обедать, — сообщил юноша.

Мы поднялись за охранником наверх, где нам подали по тарелке жесткой говядины с картошкой. Двое мужчин, которых мы видели в прошлый раз, вошли после нас. Марджори с ними не было.

— А где Марджори? — обратился я к ним, стараясь говорить шепотом. Они пришли в ужас от того, что я заговорил с ними, а солдаты пристально посмотрели на меня.

— Думаю, они не говорят по-английски, — сказал Пабло.

— Но где же она? — грустно произнес я.

Пабло что-то сказал в ответ, но я опять не слушал его. Мне вдруг представилось, что я куда-то убегаю, мчусь по какой-то улочке, а затем ныряю в дверь, ведущую к свободе.

— О чем вы думаете? — спросил Пабло.

— Мне почудилось, что я вырвался на свободу, — ответил я. — А о чем вы говорили?

— Постойте, — сказал Пабло. — Не упустите свою мысль. Может быть, это важно. Каким образом вы вырвались на свободу?