Радостное настроение не испортила Гудкову и мелкая неприятность, которая при иных обстоятельствах вызвала бы горькую досаду: новенькие меховые накидки на передних сиденьях слишком уж быстро истрепались и пожухли. Павел Афанасьевич провел по ним пальцем -- и не скажешь, что новые.
-- Вот дрянь какую делают,-- сказал он вслух.-- В былые времена овчине сносу не было.
-- Не скажите,-- возразил сосед, тот самый, с которым они давеча пили "Кавказ", нет, простите, "Иверию", Страбон же про Кавказ не писал,-- Не скажите. Это вам экземпляры такие попались. Я еще до вашего покупал, а у меня как новенькие.
-- Не беда,-- примирительно сказал Гудков.-- Другие куплю.
Тут он был в корне неправ. Преждевременный износ, а тем более порча или, не приведись такое, утрата -- это всегда бедствие. А поодиночке неприятности не ходят, их только спусти с поводка.
Следующая пришла назавтра.
Воскресенье выдалось солнечным и теплым. Обыкновенно, чтобы не жечь зря горючее, Павел Афанасьевич с Мариной Яковлевной далеко за город не уезжали. Отыскав место в шеренге машин у обочины, они брели через редкий лесок к речке, плавать в которой можно только у запруды, и лежали час-другой на грязноватом берегу. На сей раз они отмахали половину области и по сносному проселку добрались до берега тихого озера с темной, бархатной водой. И там, не поверите, кроме их автомобиля было еще два, ну от силы три, да и те по виду не городские.
Обратно ехали в сумерках. Утомленная непривычно долгим отдыхом, Марина Яковлевна склонила голову на плечо Павла Афанасьевича. Он с удовольствием поглядывал на ее пышные волосы, лишь немного под крашенные перекисью, и маленькое ухо с золотой серьгой в виде сердечка и с тем же приятным чувством переводил взгляд на приборную доску с застывшей намертво, словно в карауле, стрелкой. Двигатель жужжал как пчела, шины шуршали, и в приоткрытое окно врывался с разбойничьим свистом бодрящий лесной воздух.
Гудков отлучился от машины буквально на минуту, уже после того как загнал ее в бокс. Он поделился с соседом воскресными впечатлениями, отказался от остатков портвейна -- не хотелось после свежего воздуха, да и смотреть уже было не на что, вернулся к себе, чтобы совершить на прощанье противоугонный ритуал, и обнаружил пропажу.
Неизвестные злоумышленники похитили замечательные резиновые коврики с приподнятыми, как у ванночки, бортами, коврики, которые так надежно защищают пол автомобиля от грязи и влаги. Добро бы они продавались в каждом автомагазине, ан нет -- их делают в ограниченном количестве на одном весьма отдаленном заводе и достать их может только истинный автолюбитель, то есть любящий свой автомобиль человек.
Но это было не все. Новенькие покрышки, украшенные глубоким и прекрасным, как восточный орнамент, протектором, тоже исчезли. Вместо них на всех четырех колесах стояли безобразные, грубо стертые шины со смутным намеком на рисунок. Они оскорбляли взгляд своей плешивостью, жалкой и неровной. Им место разве что на расхлябанном "запорожце" с вечно ломающейся передней подвеской, старом и всегда плохо покрашенном,-- словом, по-народному, на "горбатом". Но не на ухоженном автомобиле цвета "рубин"!
Павел Афанасьевич задохнулся от гнева. Когда дыхание вернулось, он бросился к сторожу. Сторож посторонних не видел и не пропускал.
-- Если соврал,-- кричал на него Гудков,-- голову оторву! В суд подам!
-- Видали таких,-- сказал сторож и пошел к своей будке.
Павел Афанасьевич вызвал милицию. Составили протокол. Недоумение вызвал тот факт, что преступники сумели поменять за минуту все четыре колеса и заодно умыкнули коврики. Участковый выразил мнение, что работали человек пять, все профессионалы.
За окрестными гаражами установили наблюдение, но случаи не повторялись. Следствие топталось на месте. ГУДКОВ перестал выезжать на машине, так как на лысой резине ездить боялся, а новую не покупал в надежде, что отыщется старая.
Через неделю созвали общее собрание членов-пайщиков гаражного кооператива. Оно прошло организованно, велся протокол, кворум -единственный раз за многие годы - был полный, решение заняло три страницы машинописи. Но Павлу Афанасьевичу все это не принесло удовлетворения, потому что никакой протокол, даже призывающий повысить бдительность перед лицом преступников, не может заменить ковриков и покрышек.
О каждой из бед, валившихся одна за другой на Павла Афанасьевича, можно говорить долго и обстоятельно. Но достойное ли занятие смаковать чужие несчастья? И Марине Яковлевне, и Павлу Афанасьевичу не чужда склонность к современной литературе, они почитывают, чаще перед сном, журналы, а то и сборники рассказов. Вдруг попадутся им на глаза эти записки и напомнят о том, что хочется забыть поскорее,-- хорошо ли будет? Гуманно ли?
Обо всем, что было дальше, скажем совсем коротко, взяв за образец упомянутый выше протокол.
Гудков купил за полцены вполне крепкие на вид, но уже однажды наваренные покрышки и продолжал ездить время от времени на автомобиле. Вторая договаривающаяся сторона в точности выполняла принятые обязательства, на горючее Павел Афанасьевич не тратил ни копейки, но удовольствия от поездок получал все меньше и меньше, потому что порчи и пропажи сыпались одна за другой. Стерлись до конца овчинные чехлы, от них остались безобразные бурые ошметки. Прохудилась, будто истлела от безмерной ветхости коричневая обивка кресел, и приходилось сидеть на выпирающих жестких пружинах, чуть прикрытых грязноватым синтетическим волосом. Сгинули неведомо куда блестящие молдинги, так приятно повторявшие тонкие изгибы кузова, а вслед за ними исчез приемник и рассыпались часы. Не прекращались и мелкие пропажи: то умыкнут кепку Павла Афанасьевича, то унесут сумочку Марины Яковлевны. Газеты исчезали ежедневно, в перчаточницу ничего нельзя
было доложить, а когда по дороге с работы растворился в воздухе с боем добытый белужий балык, Павел Афанасьевич заплакал. Он был один в машине, минуту назад промасленный сверток лежал в пластиковом мешке на соседнем сиденье, и вот балыка не было, и так все это надоело, что Гудков остановился и долго вытирал глаза платком и отсмаркивался.
На следующее утро, прибыв на работу, Павел Афанасьевич привычно подошел к большому зеркалу у гардероба и обнаружил, что воротничок рубашки непомерно велик. Он затянул потуже узел галстука, отошел шага на два и осмотрел себя в зеркале с головы до ног. Костюм, еще вчера сидевший как влитой, висел мешком.
Вечером Гудков встал на весы и обнаружил трехкилограммовую потерю. На другой день он сбросил столько же. К концу недели его нельзя было узнать.
Заподозрив самое худшее, Марина Яковлевна повела его к врачу. Гудкова обследовали, но ничего страшного не нашли, разве что нервное переутомление. Пока они ездили в клинику и обратно, Марина Яковлевна похудела на килограмм, что, впрочем, ее только обрадовало. Павлу Афанасьевичу дали больничный лист.
Целыми днями Гудков валялся на диване, косясь на телевизор и раздумывая, не включить ли его. В гараж не хотелось. От забот Марины Яковлевны и хорошего питания к нему стали возвращаться силы. Костюм снова сидел на нем как положено, а рубашка застегивалась с некоторым трудом, Павел Афанасьевич начал выходить на бульвар. Гулял он обычно вокруг пруда, шел не торопясь, чтобы не потерять набранное, часто садился на скамейки; а когда встречал знакомых, то незаметно втягивал живот, уже круглившийся под пиджаком.
Вот так, втянув живот, он прошел однажды мимо сторожа у ворот гаража, молча кивнул и подошел к своему боксу. Постоял, поцокал языком, покачал головой.
Машина стояла изможденная и выпотрошенная. Он обошел ее от заднего бампера до переднего; впрочем, передний еще раньше исчез при неясных обстоятельствах. Павел Афанасьевич горестно вздохнул, и тут в его голове всплыла фраза, даже обрывок фразы, произнесенной этим странным типом... как его... Иннокентием Генриховичем. Он сказал: "Сколько чего у одного тела отнимется..."
