Что-то изменилось у него внутри после этого дня, сломалось или разладилось, он и сам не знал. На короткий период времени у Ника завёлся важный бородатый друг, поклонник такого же бородатого идеолога и оратора, маскирующегося, однако, в тогу традиционной философии. С утомляющей периодичностью друг кидал Нику ссылки на лекции и семинары, где густым утробным голосом профессор-идеолог, удивительным образом не обременённый высшим образованием, излагал ослепительные перспективы бескрайнего русского мира. Но в природно-скептическом сознании Ника великие идеи, искрящиеся как новогодние бенгальские огни, по окончании безудержного фонтана компилятивных искр быстро гасли. Не найдя систематической зацепки и вообще какой-либо стройной системы в предлагаемом омуте смешанных на манер солянки разных философских потоков, Ник быстро охладел и к идеям, и к бородатому другу.

Постепенно Ник замкнулся, уплывая в сторону от какой-либо активности, не в силах найти ту единственную внутреннюю опору, которая позволила бы ему не уходить под тёмную воду собственных страхов. Нестерпимое желание простого разрешения сложных вопросов и было, наверное, основной причиной Никиного побега.

В тот всё изменивший зимний тусклый день он, как всегда тихо, стараясь не показываться лишний раз на глаза, пережидал, пока Санька соберётся и уйдёт на репетицию своего танцевального клуба. Когда в квартире стало тихо и лёгкий запах духов уплыл в раскрытую балконную дверь, Ник вдруг решил… в мастерскую не идти.

В полутёмной прихожей он вздрогнул, не сразу сообразив, что движение сбоку – это его отражение в зеркале, частично закрытом Санькиной старой дублёнкой. Силуэт дублёнки напоминал тщедушного висельника, и из-за безвольного рукава с поредевшей меховой опушкой смотрело бледное лицо с чёткой светотенью. Длинный тощий силуэт, русая чёлка свисает до носа, глаза запали и в полумраке потеряли яркость, спрятались в тени глазниц. Двадцать шесть лет! Двадцать шесть лет, а в жизни не сделано ничего стоящего, ничего настоящего.

И тут Ник вдруг понял: если тайфун накроет его ещё раз, он погибнет. Разлетится облаком мелких щепок. Надо исчезнуть, исчезнуть как можно скорее, не заботясь ни о чём, ничего не забирая, просто раствориться, будто его и не было вовсе. Внешний мир давил не так невыносимо, как Санькина ненависть, но тоже вполне ощутимо. Телевизор он не включал давно, но и бурлящее варево Интернета стало вдруг утомлять. Волны чужой боли, чужой радости, чужой глупости и просто откровенной пустоты накрывали с головой, и утопая, Ник видел, как на мутной поверхности вяло покачивался мелкий непонятный мусор. Он отлично понимал, что от ненависти его не укроет ничто, но спастись от внешнего мира стоило попытаться.

Про дом в Вежье Санька не знала, и его смутный образ наполнился вдруг для Ника ожившими детскими воспоминаниями, будто глуховатый голос отца позвал его из прошлого. Он сел к монитору и очень быстро нашёл нужные карты и разобрался, как добираться до места назначения. Потом набрал номер матери. Последнее время он редко навещал её, потому что боялся разговоров о своих отношениях с супругой. Мать его была нетипичной свекровью и никогда не защищала интересы единственного и обожаемого сына вслепую. Она тоже укоряла Ника за нестабильный заработок, излишнюю мечтательность и склонность к неконтролируемому трусливому самопогружению во «внутреннюю эмиграцию». Чтоб не могли запеленговать. Мать страшно расстраивалась и всё время напоминала, что изолироваться можно от политического режима. От семьи не выйдет. Ник в ответ молчал. От этого мать расстраивалась ещё больше, она чувствовала в его пассивном молчании тайное сопротивление и угрозу внезапного мятежа.

Услышав её чуть дребезжащий, усталый голос, Ник секунду собирался с силами, наконец преувеличенно бодро сказал:

– Привет, мам, как ты там?

– Никочка, как хорошо, что позвонил, у меня всё в порядке, ноги только болят, была у Шумского, прописал мази какие-то, таблетки. Может, заедешь?

– Мам, ты не волнуйся только, но я думаю поехать пожить в Вежье. На какое-то время. Ключи от дома ты мне дала пару лет назад, помнишь?

– Помню. Ник, что случилось? – голос матери дрогнул. – Вы с Сашей разводитесь?

– Нет пока, мам. Я не знаю. Всё сложно, мне надо как-то… сосредоточиться что ли, ну собрать себя, я словно… распылился, – с трудом подобрал Ник нужное слово.

– А как ты собираешься там жить? – Мать нервничала всё больше. – Как? Там ведь, ещё когда папа ездил, грозились магазин закрыть. Столько лет прошло. Может, туда и не ходит ничего уже. А может, там бомжи, уголовники какие-нибудь доживают, убьют тебя, и даже искать никто не будет!

– Ну, мам, какие бомжи, бомжам нужен город, помойка. Они ведь как чайки или собачки-котики, – промямлил Ник, а сам подумал: «А вдруг там кто-то почище смирных прикормленных помойкой бомжей?», но потом понял, что в данный момент перспектива дальнейшего проживания рядом с Санькой пугает его больше возможного соседства волков и уголовников.

Мать помолчала, подышала в трубку, потом слабо спросила:

– А Саша? Как же она?

– Она справится. Всё, мам, пока. Как только вернусь, сразу к тебе зайду. Не скучай сильно, позови в гости тётю Олю. – Ник чувствовал, что если разговор продлится ещё хоть минуту, то он никуда не уедет.

После смерти отца мать почти полностью прервала контакты с огромным, меняющимся и шумным внешним миром. Замкнутость и склонность к болезненному самоанализу он унаследовал от неё, отец был человеком весёлым, открытым и компанейским. Он казался маленькому Нику большим ледоколом, ломающим толстые синие льды всего страшного, нового и незнакомого. А они с мамой были маленьким корабликом, тихо плывущим за ним по спокойной воде. Внезапный обширный инфаркт, сразивший отца, который каждое утро, несмотря на погоду, начинал с пробежки, был ужасен и необъясним. Мать была не просто раздавлена и разбита, она словно потеряла себя. Знакомые помогли Нику уложить мать в клинику неврозов, и врачи долго закалывали её седативными препаратами и мучили долгими психотерапевтическими беседами. Потом мать рассказывала ему, что в какой-то момент словно очнулась, увидела всё другими глазами, словно её голову в ледяную воду сунули, причём меньше всего этому содействовали беседы с психологом. Просто стало до боли ясно, что мир по-прежнему живёт, волнуется, рассветы сменяют ночную тьму, воробьи купаются в лужах и чирикают оглушительно, и тёплый ветер так же, как каждую весну, раскачивает ветки, покрывшиеся крошечными лакированными листочками. «Я поняла, что для меня и для тебя Серёжа будет живым, мы будем разговаривать с ним, рассказывать ему наши радости и беды, – сказала она Нику, вернувшись домой. – Нам никто не может запретить этого делать. Жить надо, что поделаешь. Надо, даже если не хочется».

Тётя Оля, крёстная Ника, возившаяся с ним ещё со времён младенчества, была одинокой и весьма эмансипированной дамой. Полагаться она привыкла только на себя, но никогда не делая поблажек собственным прихотям, к близким и даже дальним была удивительно снисходительна. Это её качество пленяло людей решительно и бесповоротно. Именно энергия кумы позволяла матери держать голову над глубокими водами постоянной печали. По контрасту с замечательной тётей Олей, никогда не забывавшей навестить мать и даже иногда вытащить её в театр или на концерт, Ник всегда чувствовал себя предателем и свиньёй.

Ник долго сочинял записку для Саньки, объясняться по телефону не хотел. Записка не сочинялась. Ну как в трёх строчках выразить то, что копилось столько лет? В конце концов он остановился на слегка манерном варианте «Прости, мне нужен тайм-аут». Вроде как и мосты не сжигает, и извиняется… Короче, покатит. Беглец вышел из дома с туристическим рюкзаком, в недрах которого обитали документы, пара смен белья, два свитера в обнимку с джинсами, томик Гессе и половина гонорара за последнюю халтуру. Вторая половина осталась на столе рядом с запиской.

На автовокзале Ник почувствовал такую радость, такое чувство внутреннего освобождения, что стало трудно дышать. Он купил себе в грязноватом ларьке, из которого слышались весёлые кавказские голоса, большой резиновый чебурек и картонный стаканчик с еле тёплым чаем. Половину чебурека скормил упитанным степенным голубям, которые вразвалку обступали крошки, отпихивая оперёнными задами худосочных воробьёв. Воробьи не сдавались и вытягивали кусочки, просовывая головы прямо под голубями.