Проклятые дрова отсырели и упорно не хотели гореть. Окоченевшими пальцами Ник запихивал в печку скомканные газетные листы, на которых проглядывали из грязных складок тошнотворно знакомые экранные лица. Весьма удобными для растопки программами зомбоящика с ним поделился Степаныч, а Степанычу их регулярно поставлял Голубятник.

Яркое рваное пламя вспыхивало на минутку и умирало, пробегая синими искорками по чёрным мягким хлопьям. Гламурные рекламные лица корчились и исчезали. Ник удовлетворённо наблюдал за одним, особенно противным: пленительная белоснежная улыбка, модная причёска, коричневый загар. Телевизионные газетки закончились. От поленьев валил едкий дымок. И ведь топит-то он не русскую печку, хотя таковая в избе имеется, а еле живую, в шишках кривых кирпичей «голландку» с маленькой плитой. Почему она «голландка», Ник так и не понял, никаких изразцов на пятнистых боках не наблюдалось. Но старики упорно величали это приспособление именно так, только по- своему – «галанка». Тяга в «галанке» хорошая, дым не валит, как из широкого устья русской печи. Но даже её Ник не может растопить со сноровкой, каждый раз мучается. Если в избу на момент растопки заходит кто-нибудь из соседей, жалостливо-снисходительных взглядов Нику не избежать. Ну что ты тут поделаешь, городской. Убогий.

«Замёрзну я тут на фиг… – безразлично проплыло в Никиной голове. Он откинулся спиной к старому скрипучему буфету и прикрыл глаза. – Да, – саркастически сказал он сам себе, – идеальное место для уединения оказалось неидеальным для проживания. За всё надо платить». Собрав волю в кулак, отшельник резко открыл глаза и стал ожесточённо запихивать в печурку целый ворох листиков из древней «Науки и жизни», отец целыми пачками свозил в деревенский дом старые журналы. Неизвестно что подействовало на упрямую печку, сила науки или заряд Никиного бешенства, но через пару минут он услышал звук, показавшийся ему самым упоительным в мире – потрескивание и пощёлкивание горящих поленьев. Очень скоро затрясся, выплёскивая из носика кипяток, закопченный алюминиевый чайник, подарок толстухи Лукерьи. С чашкой чая в руках Ник устроился на низенькой шаткой скамеечке перед открытой печной пастью.

Оранжевый жар окутывал его волной тёплого воздуха, вызывая дрожь наслаждения в каждой клеточке иззябшего тела. Ник с тоской поглядывал на уютный широкий верх русской печи, вот бы где греться-то! Но после оглушительного провала, когда он задымил избу так, что не смог ночевать, даже подходить к тёмному устью, похожему на голодный рот, было неохота. Наверное, всплыли в подсознании сказочные архетипы. За окнами выл мокрый ветер декабрьской оттепели, во дворе что-то шуршало и звякало. Ник пристально смотрел на огонь, и воспоминания трепыхались в голове серыми мягкими бестолковыми мотыльками.

Много лет назад дом, уютно торчащий из неухоженного фруктового сада, раскинувшегося на пологом холме, практически за бесценок купили Никитины родители. Истосковавшиеся по естественной среде городские души пленили чудесный вид на серповидную излучину тонкой речки Мшинки, пустынная местность и хрустальный воздух, который хотелось пить глотками. После покупки непрактичные собственники приезжали полюбоваться недвижимостью всего пару раз. Мечты вывозить сына на лоно природы из загазованного города не оправдались. Место было выбрано неудачно, добираться долго и тяжело, сначала поезд, потом трясучий автобус.

Никины родители, запоздало сообразив, что разумнее было копить деньги на приличную дачку недалеко от города, хотели перепродать дом хоть за символическую сумму. Но добровольцев, желающих отшельничать, не нашлось, и отец вместе с маленьким Ником съездил в осеннюю «экспедицию». Они немного подновили забор, починили калитку и покрасили белой известкой грязную с подтёками печь. До сих пор Ник помнил сырой меловой запах, отца в рабочем ватнике и хруст яблок-паданцев под ногами. После всех работ солидный амбарный замок воцарился на входной двери, словно гигантская уснувшая улитка, поблескивающая под каплями холодной октябрьской мороси. Так и простоял пустой дом много лет, глядя на Мшинку окошками в потрескавшихся резных наличниках. Уже и отец умер, и Ник вырос, женился, а дом всё стоял. Стоял под дождями, ветрами, палящим солнцем. Безмолвный и терпеливый, переносил все невзгоды; тяжесть гнилых паданцев и опавшей листвы на кровле, зимнюю изморозь прямо в нетопленных комнатах, плесень и мокрые подтёки во время затяжных дождей. Удивительно, что его не начали растаскивать по брёвнышку или не сожгли, такое случалось часто. Унесли только большой железный бак для дождевой воды. Бак, видимо, удобно было катить с холма.

Ник вспомнил о доме как о спасении, когда отношения с женой перешли в стадию затяжной холодной войны. Время наслаивалось мутными слюдяными пластами на теплоту, нежность, горячее близкое дыхание и благодарные глаза. Глаза у Саньки стали пустые, рыбьи, словно выцвели и потеряли способность моргать. Ника она стала называть исключительно Никитою, хотя прекрасно знала, что он стал Ником ещё в нежном детстве, когда никто не мог и предположить, какие странные метаморфозы произойдут с незатейливым сокращением в эпоху Всемирной паутины.

Больше всего Ник боялся пристального рассматривания собственной персоны в раскалённом ненавистью молчании. Ему начинало казаться, что сквозь линзу Санькиного взгляда он становится очень-очень маленьким и сгорает как мошка, попавшая в открытое пламя. Ник не хотел быть мошкой. Он не хотел выслушивать в сотый раз сетования на его неудавшуюся профессиональную карьеру, сомнительных, похожих на него друзей, отсутствие интереса к бизнес-проектам, которые рождались в голове Саньки подобно скопищам радужных мыльных пузырей. Даже отсутствие детей ставилось ему в вину, хотя вердикты многочисленных врачей были удручающе одинаковы – бесплодие неясного генеза, так бывает, старайтесь и надейтесь. Надеяться они ещё надеялись, по крайней мере он, Ник, надеялся, но старались уже плохо. Санька начала пропадать по вечерам, причём спрашивать её о чём-то было делом бесполезным. Молчание и рыбий взгляд.

Ник вздохнул, поёжился и до боли сжал кулаки, воспоминания вызывали почти физическую боль.

Жена успевала всё – работать риелтором, увлекаться цифровым фото и принимать участие в нешуточных выставках, хорошо выглядеть, заниматься вокалом и танцевать танго. Маленькая, быстрая, с карими, блестящими от задорной злости глазами. На фоне Никиного вялотекущего полумедитативного существования фрилансера она походила на разрушительной силы тайфун, сметающий на своём пути все медлительные формы жизни. И самое ужасное заключалось в том, что в редкие моменты необъяснимого снисхождения, приключающиеся с определённой цикличностью, происходили похожие на яркие галлюцинации ночные молчаливые схватки, во время которых поверженный Ник забывал всё на свете и себя самого в том числе. А утром он боялся переплывать из счастливых сонных грёз в разъедающую душу явь, где превратившаяся из страстной кошечки в чёрную мамбу, короткими злыми зигзагами передвигалась по квартире Санька.

В какой-то момент Ник понял – всё. Приехали. Он временно работал в небольшой макетной мастерской, обслуживающей скромную, только ещё набирающую обороты строительную фирму, и гендиректор, пухловатый и очень деловой молодой человек, обладающий непостижимыми дипломатическими способностями, умудрялся продлять с ним (и не только с ним) договор, стабильно задерживая выплату денег. В результате каждый вечер Ник выслушивал дома короткие, но ёмкие по смыслу высказывания о бессмысленности жалкого существования подобных ему особей мужского пола. От постоянного внутреннего напряжения Ник даже внезапно политизировался и сходил на пару маршей протеста, которые обильно плодила напряжённая и душная, как знойный предгрозовой час, тоска, захватившая страну. Казалось, Никины мучения перелились через край и озером, печальным мелководьем растеклись на километры вокруг. Как сквозь воду видел он лица людей, люди открывали и закрывали рты, напряжённо выбрасывая в пространство тонны слов, и горячие слова нёс горький осенний ветер, пока они не опадали на землю, скрюченные и остывшие, как засохшие листья. Разноцветные флаги, казавшиеся в начале митингов тропическими цветами, к завершению обычно обвисали, прекращая свою яростную полемику с воздушной стихией, и становились похожи на старые эстрадные костюмы ушедшей эпохи. На глазах Ника в автозаки затаскивали людей совершенно не протестного вида. Увидев таких на улице, в толпе, он никогда бы не подумал, даже не вообразил, что вполне интеллигентные люди среднего возраста способны на открытое и ожесточённое сопротивление сноровистым фигурам в касках и камуфляже. Сбитые набок очки, седые волосы и лысина у лежащего на асфальте, грузная женщина, с которой почти стянули лопнувший по шву плащ; Ник, плохо соображая, пытался помочь, кого-то поднимал, давал бумажный платок, чтобы вытереть кровь, его мяло и уносило толпой. Болотная, болото, трясина, нет воздуха…