Эксперты, журналисты, гадалки и шарлатаны всех мастей сначала стараются собрать как можно больше сведений, а уже потом на их основе строят более или менее правдоподобные теории. Неизвестно, какими сведениями руководствовалась бабка Акулина, но ее предсказания, даже казавшиеся поначалу абсолютно фантастическими, всегда сбывались с пугающей точностью. За три дня до отставки Троцкого, когда еще пол-Москвы было завешено его портретами, бабка заявила:

– Ну все, бороденке конец. Больше ему не царствовать!

В разгар гражданской войны в Испании, когда казалось, еще немного и победа будет на стороне поддерживаемых СССР республиканцев, бабка скептически хмыкнула и сказала пафосно вещавшему репродуктору:

– Ври, ври, да не завирайся! Кака така Испания, нужна она нам, как собаке патефон… Хотя апельсины у них хорошие, это да! – Испанские апельсины тогда продавались на всех углах.

Всего несколько недель назад, в марте, Германия захватила Чехословакию, и в коммуналке занервничали. Не утерпев, Василий Андреевич улучил-таки момент, когда бабка поела и находилась в сравнительно благодушном настроении, и с трепетом спросил, что она думает о войне.

– Война, канеш, будет, – огорошила его Акулина Петровна, шмыгая носом, – но не щас. Куда нам щас с немцами тягаться!

Однако самое любопытное заключалось в том, что феноменальное чутье проклятой бабки распространялось не только на политику. Все обитатели коммуналки знали: если в магазинах нет очередей, но Акулина Петровна зачем-то тащит домой многокилограммовый запас сахара, значит, надо все бросать и мчаться за сахаром, потому что либо скоро он исчезнет, либо за ним будут такие очереди, что мало не покажется. Если бабка скупала соль и спички, остальные следовали ее примеру; если запасалась мылом, соседи тотчас мчались в магазин и набирали мыла на несколько месяцев. К сожалению, многие товары, выпускавшиеся в то время, были скоропортящимися, да и домашние холодильники мало у кого имелись, то есть последствий дефицита можно было избежать только частично. Самым тяжелым оказался 1931 год, когда были серьезные перебои в снабжении, и только в 1935-м наконец-то отменили продуктовые карточки. Казалось, все более-менее устаканилось, а раз Акулина Петровна сказала, что войны сейчас не будет, то о войне можно было пока не думать.

…Итак, бабка Акулина приотворила дверь – ровно настолько, чтобы просунуть в щель нос, украшенный двумя бородавками, и кольнуть проходящих мимо острым, как игла, взглядом маленьких глазок.

– С ума вы, что ль, посходили, – взвизгнула она, – ходют тут, – она говорила именно «ходют», а не «ходят», – каблуками стучат! Ночь на дворе! А это еще кто? – со злобой вытаращилась она на рыжего Костю.

– Я оперуполномоченный угрозыска, – сказал Маслов. – Вы здесь живете? Предъявите ваши документы. Вы знаете эту девушку?

Он кивком головы указал на Нину, которая стояла в нескольких шагах от них и не могла войти в свою комнату, потому что на пороге, загораживая проем, только что возник ее отец. Василий Иванович был кругленьким приземистым шатеном с высоким облысевшим лбом, красивыми бровями и глазами, в которых сейчас читалась немая тревога. Выразить тревогу вслух Морозов, впрочем, не успел, ибо с Акулиной Петровной произошла любопытнейшая метаморфоза. Услышав слова Кости, бабка вытаращила глаза и подалась назад.

– Я ее не знаю! – заверещала Акулина Петровна (хотя не далее, как несколько часов назад поцапалась с Ниной на общей кухне). – Извините, молодой человек, я совсем глухая! Ничем не могу помочь!

Она захлопнула дверь, и все услышали, как в замке со скрежетом поворачивается ключ.

– Не слушайте ее, – проговорила Зинаида Александровна, – она только притворяется глухой, а так у нее здоровья на четверых хватит…

– Зина, что происходит? – подал голос Василий Иванович. Его жена только руками развела.

Нина все-таки сумела пробраться мимо отца в комнату и поспешила к креслу, на котором лежала ее старая сумочка с потертыми углами. Повернувшись, девушка увидела, что Костя уже стоит в дверях, оглядывая обстановку. До революции эта комната, вероятно, служила парадной гостиной, одним из украшений которой был камин, сохранившийся до сих пор, но, судя по всему, давно бездействовавший. Бывшую гостиную, превратившуюся в жилплощадь Морозовых, разгородили шкафами так, что получились как бы три небольшие комнаты. Напротив входа – обеденный стол, крытый кипенно-белой скатертью, и четыре разнокалиберных стула, в углу – кресло, рядом с ним маленький столик. На столике лампа с бледно-желтым абажуром, под ней с одной стороны коробка для рукоделья, а с другой – кукла. На стене висела фотография бородатого господина неуживчивого вида, которого Костя поначалу принял за Маркса. Слева и справа, за шкафами, очевидно, спальни, то есть кровати членов семьи. Чисто, уютно, бедно? – да, пожалуй, но то была эпоха, не располагавшая к излишествам. С точки зрения многих современников, Морозовы жили очень даже хорошо.

Нина заметила, как Костя смотрит куда-то в угол, и решила, что его внимание привлекла кукла. Нет, положим, закона, запрещающего студенткам держать у себя дома кукол, но все же – все же девушке было ужасно неловко. Она уже вообразила себе, как Костя с ехидством рассказывает Опалину: «Представляете, Иван Григорьевич, эта гражданка до сих пор в куклы играет…»

– Это Маркс? – несмело спросил Костя, кивая на фото.

– Нет, Джузеппе Верди. Великий композитор, – ответил за дочь Василий Иванович, стоявший в дверях. – Я музыкант, – пояснил он, – играю в оркестре.

– Вы хотели видеть мои документы, – пробормотала Нина, подходя к Косте с комсомольским билетом и паспортом, который она вытащила из ящика стола. – Вот…

Костя взял бумаги и для очистки совести принялся их изучать – хотя ему уже было ясно, что Нина сказала правду, на месте задержания банды оказалась случайно и не имела ни к Храповицкому, ни к его людям никакого отношения.

– Вы, кажется, хотели посмотреть и мои документы, – начала Зинаида Александровна, доставая свой паспорт, – только я все-таки хотела бы понять…

– Не утруждайтесь, все в порядке, – отозвался Костя, возвращая Нине документы. – Мы тут неподалеку одну банду брали, а ваша дочь мимо шла…

– Банду? – просипел Василий Иванович и обменялся с женой взглядами, полными непритворного изумления.

– Да. Уже поздно, не буду вас больше задерживать. – Тут Костя впервые за все время улыбнулся, и обе женщины вдруг как-то особенно отчетливо увидели, что он еще очень молод – лет двадцати, может быть, двадцати двух, и совсем «зеленый» от усталости и треволнений этой ночи. – До свидания… то есть прощайте, – быстро поправился он. – Ну и это, – добавил Костя почти застенчиво, обращаясь к Нине, – лучше не ходите одна по ночам. Мало ли что…

– Я вас провожу, – поспешно сказала Зинаида Александровна. – Нина! Пальто снимай, я сразу его застираю…

И заторопилась к выходу. Костя, на прощание бросив взгляд на портрет Верди, последовал за ней.

Когда, затворив за незваным гостем входную дверь, Зинаида Александровна вернулась в комнату, Нина уже с увлечением рассказывала отцу о том, что с ней сегодня случилось. Речь ее лилась прихотливо, прыгая с предмета на предмет, и в ней смешались «Сусанин», новый занавес Большого – золотой, с вышитыми датами революции, студент Былинкин, Иван и его товарищи, до поры до времени сидевшие в ночной засаде.

– Какой ужас! – возмутилась Зинаида Александровна, ухватив главную для себя нить в рассказе дочери. – Ведь тебя же могли убить!

Но Нина, блестя глазами, объявила, что ничего страшного не произошло. Теперь, когда все осталось позади, ей казалось, будто она пережила волнующее приключение, совсем как… ну да, совсем как в кино.