Опалин изумленно вытаращил глаза, а следователь Соколов был вынужден сделать неизбежный вывод: увлекшись своей загадочной красавицей, его друг утратил элементарные оперативные навыки.

– Она не покидала Москвы в то время, – сказал Иван. – Я о тетке, само собой.

– Но ее волнение в любом случае подозрительно. Может, врет тетка и из Ленинграда племянница успела вернуться? Приехала, поссорилась с тетушкой, та ее убила, а тебе твердит, не знаю, не приезжала и всё в таком духе.

Опалин испытывал сложную смесь досады, раздражения и подспудного желания уйти, оборвать этот никчемный разговор, который чем дальше, тем больше ему не нравился. Особенно его задевали попытки Соколова свести все к каким-то обыкновенным, бытовым причинам. Конечно, на стороне следователя были опыт и логика, но Опалин привык полагаться на свое чутье сыщика, и оно говорило ему, что исчезновение Маши никак не связано ни с теткой, ни с желанием покинуть страну.

– Я принесу тебе «Эсмеральду», – пообещал Иван, поднимаясь с места. Соколов посмотрел на его лицо и понял, что Опалин не настроен далее развивать тему об исчезновении своей знакомой.

– Меня вполне устроит и «Казбек», – усмехнулся следователь.

Они обменялись рукопожатием, и Опалин удалился. Оказавшись на улице, он обнаружил, что погода улучшилась, воробьи чирикали уже по-весеннему задорно, в лужах купались и томно курлыкали голуби. Ближайший табачный киоск стоял на углу, но по пути к нему Иван замедлил шаг. Что-то увиденное в папках Соколова просеялось через сито памяти и теперь подспудно царапало его – какая-то мелочь, деталь, странность.

– Что вам, гражданин? – спросил сухонький старичок в очках, продававший папиросы.

– «Казбек» есть?

– Разобрали. – Продавец скользнул взглядом по покупателю в скромном темно-сером полупальто с поднятым воротником. – Есть «Стахановские», если хотите.

Опалин бросил взгляд на белую пачку с красным флагом и покачал головой.

– А подороже что-нибудь?

– Могу предложить «Особенные», – с достоинством ответил старичок. – Но они у нас только в коробках.

В коробке было двадцать пять папирос, а не десять, как в пачке, и стоили «Особенные» почти в два раза больше, чем аналогичный «Казбек».

– Сколько?

– Шесть двадцать пять.

– Давайте.

Забрав папиросы и сдачу, Опалин внезапно принял решение и зашагал обратно. Соколов, уже углубившийся в свои бумаги, посмотрел на него с удивлением.

– Мне нужно еще раз взглянуть на одно дело, – сказал Иван, кладя на стол красную с золотом коробку. – Сентябрь тридцать восьмого, на обложке пятно, причина смерти – удушение.

– Ваня, ко мне в два должен прийти свидетель, – пробурчал Соколов, но все же залез в сейф и через несколько секунд достал требуемые бумаги.

– Свидетель или свидетельница?

– Свидетельница.

– На полчаса опоздает как минимум, – бодро ответил Иван, садясь напротив Соколова и придвигая к себе дело. Следователь усмехнулся.

Опалин прочитал протоколы и стал изучать фотографии. Соколов вертел в пальцах подаренную коробку папирос и хмурился. Он не мог понять выражение лица собеседника.

– Что там? – не выдержал он наконец.

– Сломанные горловые хрящи, – отозвался Опалин, убирая документы в папку. – Типичная травма, когда жертву душат за горло руками.

– И?

– У нее в ухе была серебряная сережка. О второй ничего не говорится, но на фото видно, что второй сережки на месте нет.

– Это должно что-то значить? – осторожно спросил Соколов.

– Понимаешь, – сказал Опалин с расстановкой, – я почему-то вспомнил… Юра недавно говорил об одном деле, там тоже жертву задушили.

– Женщину?

– Нет. Мужчину. Но вот какая странность: кто-то забрал его бумажник.

– Странность? – скептически приподнял брови Соколов, открывая подаренную ему коробку.

– Ты меня не дослушал. Некто, предположительно убийца, взял только бумажник. А деньги оставил.

Следователь на мгновение замер, но быстро овладел собой, достал из коробка очередную спичку и зажег папиросу.

– И много денег было? – осведомился он, откидываясь на спинку кресла.

– Что-то около двадцати рублей с копейками. Бумажник кожаный, обыкновенный, рублей пять ему цена.

– Перенервничал, не соображал, что делает, – холодно ответил Соколов. – Стал искать деньги, увидел – мало, испугался кого-то или чего-то и убежал, в спешке захватив только бумажник.

– Да, но все-таки… Там – бумажник, тут – сережка серебряная, цена ей грош. Ухо не надорвано, то есть аккуратно вытащили…

– Стоп, Ваня. Мы не можем утверждать, что сережку вытащили. Жертва вполне могла сама ее потерять. А убийцу того нашли?

– Нет. Юра всех обегал, но без толку. У убитого были мелкие бытовые конфликты, были люди, которые его, скажем так, не очень жаловали. Но все возможные кандидаты отпадают.

– «Комаровец»? – пробормотал себе под нос Соколов, и его голубые глаза сверкнули сквозь дым.

…В начале 20-х годов извозчик Комаров (на следствии выяснилось, что в действительности он носил другую фамилию) стал фигурантом нашумевшего процесса, в ходе которого советское общество впервые узнало о серийных убийствах. Дело имело огромный резонанс, нашедший отражение среди прочего и в одном из очерков Михаила Булгакова[5]. По слухам, после вынесения обвинительного приговора Комарова расстреляли в спину, чтобы иметь возможность изучить его мозг. Тем не менее даже после процесса Комарова серийные убийства долгие годы не рассматривались как отдельная категория преступлений, и для совершающих их не было никаких специальных терминов. Изданное в 1938 году «Расследование дел об убийствах» только осторожно упоминает «раскрытие дел по аналогичным случаям», при этом мешая в одну кучу разбойные убийства и убийства, которые сейчас называются серийными.

– Может быть, и «комаровец», – сказал Опалин в ответ на реплику следователя. Соколов задумался. Папироса тлела в его пальцах.

– Нет, – проговорил он наконец, качая головой. – По одной серебряной сережке… нет, Ваня, слишком смело делать такие выводы. Местности разные, жертвы тоже разные, а то, что они были задушены – так удушение часто встречается. Я понял твою мысль – некто убивает людей и берет себе на память незначительные мелочи, но извини, я в твою версию не верю.

– Может быть, ты и прав. – Иван поднялся с места. – Ладно. Я все равно хотел папиросы тебе занести.

Вторично попрощавшись с Соколовым, Опалин вернулся на Петровку, где погрузился в круговорот неотложных дел. Пришел ответ из Ростова, надо было продолжать допросы уцелевших бандитов, а еще предстояло решить, что делать с Костей Масловым. В промежутке Опалин еще раз взвесил свои соображения относительно пропавшей сережки и пришел к выводу, что Соколов все-таки прав, а сам он чересчур увлекся.

Конвойные привели на допрос Храповицкого.

Главарь банды был мрачен, на щеках его за одну ночь проступила седоватая щетина, взгляд сделался совершенно волчьим. Значит, до Храповицкого уже дошли слухи об убийстве брата, понял Иван. Кончилось показное балагурство и шутки насчет Тыльнера (которого уголовники упорно величали бароном).

– Поговорим о Ростове? – предложил Опалин.

– Поговорим, – согласился Храповицкий, осклабившись, но сказал другое. – Зря вы это, начальник. Зря. Не надо было брата моего трогать.

– Ишь ты, как интересно получается, – с деланым добродушием в голосе вмешался Петрович, который тоже присутствовал и вел протокол. – Вам, значит, все можно, а когда вас вашими же методами… так сразу нельзя. А твоему брату нечего было от конвойного бегать…

– Толя не дурак так подставляться, – ответил Храповицкий сквозь зубы. – Так я и поверю, что конвойный какой-то его грохнул без приказа… Ты, Скорохват, конечно, молодец. Идешь по крови людей… смотри только, не поскользнись!

«А может быть, Костя прав, – подумал Опалин, глядя в сверкающие ненавистью черные глаза бандита. – Убили бы всех при задержании, и дело с концом. Валандаться теперь с этой мразью, допросы, очные ставки… суд… Другие дела стоят, пока я с этим не развяжусь. Каждый раз одно и то же…»