На своем веку Опалин перевидал немало следователей и научился для пользы дела находить контакт и со случайными людьми в этой профессии, и с честолюбивыми карьеристами, и со старыми служащими, смотревшими на него со скептической улыбкой, и вообще с кем угодно, но следователей как класс он не слишком жаловал. Следователи не сидели в засадах, не рисковали жизнью, отыскивая особо опасных преступников, и по большей части предпочитали давать указания, отсиживаться в кабинетах и работать строго по графику. Кроме того, прокуратура уже несколько лет делала упор на политику, и в январе 1938-го даже вышло постановление, предписывавшее следователям заниматься в первую очередь преступлениями «контрреволюционными и особо опасными против порядка управления». У всех на устах были нарком Ежов и выражение «ежовые рукавицы». И пока муровские сыщики ловили убийц и грабителей, то есть боролись с реальной преступностью, их коллеги из прокуратуры нередко занимались тем, что раскрывали несуществующие заговоры, а в число заговорщиков по своему разумению включали всех, кто хоть чем-то в предыдущие годы проявил свою оппозиционность. А потому Опалин особенно стал ценить следователей, сумевших остаться людьми, несмотря на обстоятельства и соблазн легко сделать карьеру, взобравшись наверх в прямом смысле слова по трупам.
Если верить словам «Интернационала», который тогда был гимном СССР, кто был ничем, тот может стать всем – но об обратной дороге песня умалчивала. В 1938-м Ежов был смещен со своего поста, а потом отдан под суд. Начались пересмотры дел и аресты наиболее ретивых следователей, прозвучало даже слово «оттепель» (не в последний раз в российской истории). Из всего происходящего Опалин сделал свои выводы. С некоторыми коллегами он почти полностью прекратил общаться, однако следователь Александр Соколов в число таких людей не входил. Саше Опалин до некоторой степени доверял – до некоторой, потому что жизнь приучила его всегда оставлять маленькую лазейку для сомнений, чтобы не испытывать потом ненужных разочарований.
Когда Опалин вошел в кабинет, следователь сидел в облаке дыма и с выражением, которое Иван про себя определил как профессионально кислое, изучал бумаги. В пальцах правой руки дымилась очередная папироса. Массивная пепельница была до отказа забита окурками и обгоревшими спичками – Соколов был заядлый курильщик и не мыслил своей жизни без табака. На стене, как и в любом другом официальном учреждении, висел портрет Сталина, но иной, чем в кабинете у Твердовского: тут Иосиф Виссарионович прямо и не слишком дружелюбно глядел на посетителя, переступающего порог.
Опалин пожал Соколову руку, отказался от предложенных папирос, сел на унылый казенный стул и обменялся со следователем несколькими общими фразами. Александр был шатен тридцати пяти лет от роду с простоватым лицом, которое любой, кто с ним сталкивался, волен был счесть попросту глупым. Это обстоятельство, да еще манера рассеянно слушать собеседника, полуприкрыв веками серо-голубые глаза, наводили на размышления о том, что Соколов – следователь так себе и вообще находится не на своем месте. Однако Опалин затруднялся даже представить, скольких преступников Александр сумел таким образом вывести на чистую воду. По характеру следователь был въедлив, ироничен и склонен каждый факт подвергать сомнению. Это помогало в работе, но мешало в дружбе. Впрочем, Опалин ценил Александра не за характер, а за то, что тот не изобретал для карьерного роста несуществующих контрреволюционных заговоров и не применял к обвиняемым силовые методы. Недавно Соколов занимался расследованием одного крупного мошенничества, из-за которого ему пришлось даже съездить в Ленинград. Узнав об этом, Опалин попросил следователя в качестве одолжения разузнать кое-что для него лично. Соколов выслушал, задал несколько вопросов и сказал, что обещать ничего не станет, но при случае – постарается. И вот он вернулся, судя по всему – с кое-какими сведениями, но почему же Опалину так непросто завести речь о главном?
– Ты бы окно открыл, – сказал он, глядя на облако дыма, колыхавшееся вокруг Соколова. – А Фриновского перевели?
– Угу. – Александр сделал неопределенный жест рукой с папиросой. – Он на взятке погорел.
– Я думал, он не дурак, – вырвалось у Опалина. Фриновского он помнил хорошо: обходительный, улыбчивый – так и хочется сказать – господин, всегда стремившийся подружиться с лучшими сыщиками, поручить им максимум работы, а в итоге заграбастать себе все награды за успешное раскрытие дела. Людям, которых он использовал, Фриновский льстил тонко, без подобострастия, знал по имени-отчеству всех начальников, а также их жен, и вообще был вхож всюду, где чуял для себя хоть малейшую выгоду. За руку его никто никогда не поймал, но муровцы давно раскусили все его приемы и с интересом ждали, останется ли следователь «на коне» или пойдет эпохе на закуску. Честолюбивые планы Фриновского не ограничивались одной профессией следователя: уже он зацепился за кино, уже консультировал фильм – само собой, шпионский детектив – по мотивам одного из своих дел, и тут…
– Так он натурой брал, – хмыкнул Соколов. – Допустим, у подозреваемого жена красивая, или любовница, или дочь. Чем не повод оказать человеку снисхождение? Виноват, но со смягчающими обстоятельствами, или там состояние аффекта, или еще что-нибудь. Ну, так вот, приглянулась Фриновскому одна гражданка, девятнадцати лет от роду, происхождения, прямо скажем, не слишком пролетарского, да еще и папаша ее по делу проходил. Он и стал подбираться: дескать, только от меня зависит, посадят отца или нет, но я-то человек незлой, мне только немного женской ласки надо, и я так все оформлю, что никто папу вашего не тронет…
– А дальше? – спросил Опалин терпеливо, хотя история Фриновского уже была ему в общих чертах известна из слухов, долетевших и до угрозыска.
– А дальше – самое интересное. Фриновский точно знал, что за гражданку и ее отца заступаться никто не станет, а если они вздумают жаловаться, всегда сможет заявить, мол, клевета, потому как товарищ он был осторожный и никаких улик не оставлял. Только рожа у него не та, чтобы вдохновить на любовь в девятнадцать лет, и данного факта уже ничем не исправить. Короче, посмотрела гражданка на его рожу хорошенько, и так ей стало тошно, что пошла она на людную улицу и бросилась под машину. Отделалась ушибами, но в машине ехал один профессор, и он захотел узнать, в чем дело. У профессора связи, он человек известный, вот все и завертелось. – Соколов яростно смял в пепельнице докуренную папиросу. – Словом, Фриновского взяли, а меня поставили перепроверить все его дела за последние годы. – Александр кивнул на стопку папок на краю стола. – Я тут на всякий случай запросил еще материалы за конец двадцатых. Вот ведь какая штука: во время НЭПа Фриновский вел дело одного жулика, который занял у государства миллионы, посулил «золотые горы», а деньги, само собой, украл.
– И Фриновский его отпустил?
– Нет, но так ловко вел расследование, что жулик успел сбежать за границу. И как интересно получилось: жулик смылся, а Фриновский через некоторое время почему-то стал жить в его квартире. Пять комнат, не считая мебели и прочего. И жена его стала часто по ювелирам ходить. Ты его жену видел? Если нет, то ничего не потерял – на нее вообще без слез не взглянешь…
Опалин почувствовал, что болтовня Соколова начинает его утомлять. Он досадливо шевельнулся на стуле, и следователь тотчас уловил и верно истолковал этот немой сигнал.
– Ладно, с Фриновским всё, – словно спохватился Соколов, поворачиваясь на стуле к массивному сейфу, стоявшему у стены. Звякнул ключ, протяжно запела отворяемая дверца. – Короче, навел я в Ленинграде справки о твоей знакомой гражданке. Арклина Мария Георгиевна, – нараспев проговорил следователь, – в тысяча девятьсот тридцать восьмом году по делам не проходила, не задерживалась, несчастных случаев с ее участием тоже не отмечено.
– Это я знаю, – хмуро ответил Опалин. – Я уже посылал запросы. Но я о другом тебя просил.
