У входа в школу, разместившуюся в здании бывшей дореволюционной гимназии, которое используется и поныне, сегодня, спустя много десятилетий, висит табличка с надписью: “Здесь учился первый Президент СССР”. Это двухэтажное здание с классными комнатами по обе стороны длинного коридора, который ведет к чугунной лестнице, украшенной замысловатым литьем. В 2005 году учителя показывали гостям класс с рядами деревянных парт перед доской – показали и ту, за которой сидел Миша Горбачев. (Своих инициалов, по-видимому, он на ней не вырезал.) Вот что рассказывал бывший одноклассник Михаила: “Огромное желание получить знания… Кончились уроки, мы идем домой и садимся за книги… тогда только мы идем прогуляться. В школу идем. Школа была наш родной дом второй. Или идем в кино. Нам казалось, что надоедать учителю неприлично. Но вот такой случай: садится учительница математики кино смотреть. До сеанса десять-пятнадцать минут, он подсаживается рядом. И говорит, вот расскажите мне, я это не понимаю. Таких было мало”[105].
Другие ученики обращались к Горбачеву для разрешения споров и драк, как к третейскому судье. Одноклассники вспоминали, что сам он драться не любил – не потому, что боялся, просто это было ему не по душе. Но постоять за себя, конечно, умел. Один его родственник и сверстник вспоминал, что как-то раз стукнул Горбачева и еще одного мальчишку, “так просто – из озорства”. “Я постарше Михаила был, а он – одногодок с моим родным братом. Вот я их обоих давай мутузить – кулаки чесались. А чуть подросли они, поймали меня, повалили и ну бока мять”[106].
Горбачев казался прирожденным лидером. “Он был большим организатором, – вспоминал его одноклассник. – Он нравился ребятам, ему доверяли”. Честный, справедливый, работящий, он умел дружить. Пятьдесят лет спустя Горбачев говорил: “Я привык еще с юношеских лет верховодить, желание реализовать себя было всегда”[107]. Он устраивал спортивные состязания и проводил общественные собрания. Вел утреннюю гимнастику в школе, командуя в большой мегафон: “Класс, приготовиться! Раз-два-три-четыре! Раз-два-три-четыре!” “Михаил любил поднимать тяжелые веса, – также вспоминал его одноклассник. – Мы могли поднять вес в 32 килограмма 60 или 70 раз – сначала отрывали от земли, затем поднимали и наконец выталкивали”. Но больше всего Михаил любил играть на сцене.
Школьники так увлекались любительским драмкружком, что попасть туда могли не все желающие, приходилось отбирать лучших. Занятиями руководила любимая учительница литературы, Юлия Сумцова. Кружковцы часто собирались у нее дома (где квартировали и несколько учеников, приехавших издалека), репетировали и готовили уроки. Костюмы ребята шили сами – из материи, которую давали им мамы (чаще всего это была обычная марля, вспоминает кто-то из одноклассников, “больше-то ничего не было”). Декорации тоже собирали по мелочам из родительских домов – например, пригодился ковер, который чей-то отец привез из Германии как трофей. Горбачеву доставались главные роли. К театру его тянуло (по его словам) “прежде всего желание общения со сверстниками. Но и стремление реализовать себя, узнать то, с чем незнаком”[108]. К тому же его партнершей по сцене была Юля Карагодина – девушка, к которой он был далеко не равнодушен. Они вместе выступали в главных ролях в “Снегурочке” Островского и “Маскараде” Лермонтова.
Сценой для школьных постановок (среди которых были и “Русалка” Пушкина, и пьесы Чехова) служил конец школьного коридора – тот, что соседствовал с чугунной лестницей. На спектакли приходили и взрослые зрители, а иногда труппа даже совершала турне по селам района, и вырученные за билеты деньги шли на покупку обуви для ребят, которым не в чем было ходить в школу. Горбачев рассказывает, что они с товарищами по кружку, замахиваясь на очередную пьесу, никогда даже не задавались вопросом: а посильно ли? “Играли драматургов всех времен… Можете представить, как это получалось, но нас не смущало”. Однажды поглядеть на их игру приехали гастролировавшие актеры из Ставропольского драмтеатра. Школьники сыграли им “Маскарад”. Как вспоминал Горбачев: “нас похвалили, сделали замечания, одно из которых я помню и сейчас… профессионалы при объяснении между… Арбениным и Звездичем все-таки посоветовали не хватать друг друга за рукава – в высшем свете даже острые объяснения проходят несколько иначе”[109].
В этом воспоминании Горбачева заметны озорство и юмор. Впрочем, он говорит, что играли тогда с гордостью и удовольствием. “Он действительно очень хорошо играл, – вспоминала позже Карагодина. – Как-то раз он даже сказал мне, что хочет поступить в театральный институт”[110].
С 1946 года Горбачев каждое лето, пять лет подряд, помогал отцу убирать урожай на гигантском комбайне. С конца июня до конца августа они трудились в поле, вдали от дома. Даже когда припускал дождь, они оставались в поле и приводили в порядок технику. “Много было с отцом разговоров в такие дни ‘простоя’. Обо всем – о делах, о жизни. Отношения у нас сложились не просто отца и сына, но и людей, занятых общим делом, одной работой. Отец с уважением относился ко мне, мы стали настоящими друзьями”[111].
Вот так, вдвоем, они работали по двадцать часов в сутки – до двух или трех часов ночи. Как только устанавливалась сухая погода, они торопились убирать хлеб и работали без перерыва, “на ходу подменяя друг друга у штурвала” огромной машины. “Жарища – настоящий ад, пыль, несмолкаемый грохот железа… Со стороны посмотришь на нас – одни глаза и зубы. Все остальное – сплошная корка запекшейся пыли, смешанной с мазутом. Были случаи, когда после 15–20 часов работы я не выдерживал и просто засыпал у штурвала. Первые годы частенько носом шла кровь…”[112]
Платили за такую работу неплохо – и деньгами, и натурой, и все равно, чтобы прокормиться, семья комбайнера вкалывала еще и на личном приусадебном участке. “Но каждый крестьянский двор облагался всяческими налогами и поставками государству. Не имело значения, держишь ты скот или нет, все равно сдай 120 литров молока, сдай масло, сдай мясо, – вспоминал Горбачев. – Налогами облагались фруктовые деревья, и, хотя урожай они давали не каждый год, налоги ты должен был платить ежегодно. И крестьяне… вырубали сады. Бежать – не убежишь, не давали крестьянам паспорта. Чем же это отличалось от крепостничества?”
Подобные размышления пришли, наверное, уже позже. Тогда же Горбачев оказался перед дилеммой – говорить ли напрямик о такой явной несправедливости? “Даже спустя годы, выступая с докладами об аграрной политике, я с трудом удерживался от самых резких оценок и формулировок, потому что знал, что это такое – крестьянская жизнь”[113]. Однако в те юные годы его больше захлестывали другие чувства – ощущение собственной силы и уверенность в себе. Каждое лето за сезон уборки он сбрасывал не меньше пяти килограммов веса – но и “силу… набирал”. Юлия Карагодина вспоминала, каким было его лицо в те дни, – “совершенно обожженное солнцем. А руки – все в пузырях кровавых мозолей”[114]. “Я даже гордился этими мозолями”, – добавлял сам Горбачев. Отец хорошо обучил его комбайнерскому делу: “…я мог спустя год-два отрегулировать любой механизм. Предмет особой гордости – на слух мог сразу определить неладное в работе комбайна. Не меньше гордился тем, что на ходу мог взобраться на комбайн с любой стороны, даже там, где скрежетали режущие аппараты и вращалось мотовило”[115].
