– Готов.

«Эвтаназия… Мать ее в клюз!»

Полезли за следующим. Тот оказался мужчиной лет тридцати с черными сросшимися бровями и смуглым лицом. Кавказец? Он дышал. Судя по хлюпающим звукам и кровавой пене на губах, у него был явный пневмоторакс. Разорвав ему на груди облитую рвотой рубаху (сотрясение мозга), Еремеев сразу же обнаружил кровоточащую пузырящуюся дырочку выше диафрагмы.

«Типичный клапанный пневмоторакс, – уточнил он свой диагноз. – Герметизировать входное отверстие… Кусочек бы пластыря…»

Жизнь этого незнакомого человека висела сейчас не на волоске – на лоскутке лейкопластыря. Кавказец делал судорожные попытки вдохнуть, но свежий майский воздух был ему недоступен. Кем бы он ни был в своей жизни, но сейчас он представлял собой дырявые мехи воздушного насоса, нуждавшиеся в банальнейшей заплате.

Еремеев оглянулся по сторонам. Карина все еще стояла перед ним с пакетом ваты. Пакет! Полиэтиленовый пакет… Он вытряхнул из него вату, сложил вдвое, сполоснул водкой и плотно прижал к пулевой пробоине в груди. Раненый втянул воздух и наконец-то наполнил легкие, воистину, эликсиром жизни. Жизнь… Как легко ее выпустить из бренного сосуда…

Теперь надо было чем-то перебинтовать импровизированный пластырь. Еремеев велел Карине прижимать пакет, вытащил у кавказца из брюк ремень, и, сделав из носового платка прокладку, притянул ее вместе с полиэтиленом. Получилось. Кавказец дышал. И даже пришел в сознание. Еремеев привалил его спиной к днищу опрокинутого рафика.

«Промедол бы… Щас тебе».

– Ехать сможешь? – крикнул он «ирокезу», сокрушенно рассматривающему покореженный радиатор и смятое крыло.

– Да вроде бы…

– Вези этих двух в больницу. Тут за переездом на спуске к Абрамцеву…

– Да знаю я.

– Номер «мазды» не заметил?

– Нет. Да это ивантеевская мафия. Они с хотьковскими давно уже разбираются… Как с машиной-то? Брать будете?

– Отремонтируешь – возьму. Справишься обо мне на Вокзальной, в доме десять.

Подъехал милицейский мотоцикл.

– Что стряслось, граждане? Кто стрелял? – затараторил гаишный лейтенант, вылезая из коляски.

– Пусть раненых отвезет, – кивнул Еремеев на парня. – Я расскажу…

Разложили сиденья, уложили пострадавших, «Волга» двинулась в город.

– Это ваш кортик? – вскинулся лейтенант. – Разрешение на ношение есть?

– Нашел топор под лавкой! Ты бы тех искал, кто с автоматами средь бела дня разъезжает.

– Я сам знаю, кого мне искать. Документы!

Еремеев протянул ему следовательское удостоверение. Хорошо не успел сдать. Да и сдавать, похоже, не стоит. Дубликат надо сделать. Такая ксива по нынешним временам дороже паспорта.

– Куда следуете, товарищ капитан?

– По назначению.

– Надо бы протокольчик составить.

– Пиши. «Мазда» голубого цвета нагнала рафик при въезде в город в четырнадцать часов десять минут…

Отделавшись от гаишника и смыв с рук кровь в придорожной Воре, Еремеев, взвалив на плечо Каринину сумку, вошел в монастырские ворота с одиноко дремлющим каменным львом, невесть как занесенным в хотьковскую глухомань.

– Ну, денек выдался! Что твой триллер…

– А ты, Петя, ничего мужик! – Впервые за все это время улыбнулась Карина.

– Да не Петя я. Олегом зовут. Питон – это кличка. Двойная кликуха – по матери я Капитонов, сокращенно – Питонов. А потом «питонами» нас звали, когда в Нахимовском училище учился. Питомцы. Питоны.

– А мне Петя больше нравится. Можно я тебя Петей звать стану? Боевой петушок.

– А ты, курочка, тоже ничего. Крови не боишься!

– Вообще-то боюсь. Только сегодня почему-то не боялась. Куда мы идем?

– Мы идем к моему другу. Зовут его Николай Васильевич. Как Гоголя. Гоголя знаешь? Был такой писатель…

– Да уж проходили в школе.

– Проходили, проходили да и прошли.

Тезка Гоголя жил в рубленом домике между Верхними вратами Покровского женского монастыря и железнодорожной станцией, на улице, носившей, как и все пристанционные улицы в маленьких российских городках, название Вокзальной.

Над тимофеевским домом – трехоконной избой со светелкой, обшитой в голубую «елочку», – высоко вздымалась хитроумная телевизионная антенна, придуманная и сработанная самим хозяином, ведавшим когда-то связью в танковом полку. Бывший майор встретил гостей одетым весьма по-домашнему – в драной десантной тельняшке, в спортивных рейтузах, укороченных под правым коленом – и уже навеселе.

– Здорово, Олежек! А я уж думал ты забыл, какой сегодня день!

– А какой день? Седьмое мая. Понедельник. Очень тяжелый день, – отвечал Еремеев, сбрасывая на крыльцо тяжеленную Каринину сумку. Кирпичей, что ли, она туда наложила?

– Сказал бы я тебе, кто ты есть после этого, да дама с тобой очень уж зажигательная, – радостно горланил Тимофеев, проводя москвичей в комнаты. – День радио сегодня, раз – братство бранных сыновей эфира! И два-с – мой второй день рождения. Кто мне правый мосол в Кандагаре оттяпал?! Он, девушка, он, изверг. Не смотрите, что он под интеллигента работает. Мясник и коновал! Зверь! Дай я тебя обниму, дорогой! Если б не ты…

– Да ладно! Я вот тебе бутылку вез – не довез.

– Одну?

– Одну.

– Одна, брат, не размножается. Давайте к столу. У меня картошка с немецкой тушенкой. Огурчики собственного засола и водочка из старых запасов – «Русская».

Пить Карина наотрез отказалась, упросила постелить где-нибудь и рухнула как подкошенная на тахте в отведенной ей комнате.

– Кто такая? – громким шепотом спросил Тимофеев, когда они вернулись к столу.

– Знакомая. Потом расскажу.

– Но ты – топор-хопер-бобер! Классных девочек снимаешь… А я, брат, отпрыгался…

– Погоди, мы тебе еще такую хозяйку найдем.

– Кто на мой пенсион позарится? Ты смотри, государство платит мне за мою ногу – если по живому весу брать – как за десять килограммов свинины на рынке. Нет, ты пойми, меня как свинину оценили. Приравняли к кабану. Меня! Майора, академию кончил! Учился больше, чем жил. Воевал, сам знаешь как… Объясни ты мне, что ж у нас за гу-су-дарствие такое, а? Что за родина, которая своих сыновей на свинину переводит?

– Не путай, Коля, два понятия – родина и государство. Оказывается, они могут и не совпадать.

– Как так?

– Суди сам: родина – это твоя земля, дом, река, люди, среди которых ты вырос. Пушкин. Сергий. Лавра. Святогорье…

– Да понятно, не учи меня родину любить.

– А государство – это машина, это агрегат, надетый на родину либо как сверхмощный доильный аппарат, либо как, скажем, лечебный аппарат Илизарова. Либо эта машина твою родину в люди вывозит, либо давит, как танк.

– Согласен. Зачет. Убедил. Тогда скажи вот что. Как законник скажи. Представитель, так сказать, правоохранительных органов. Вот вы это право охраняете, охраняете. А преступность растет. И еще как растет-то. В кого ни ткни – тот вор, тот взяточник, тот бандюга, а этот фарцовщик, а та – путана. Хреново что-то охраняете! Тогда посылай свою контору на все четыре да приходи ко мне с концами. Веломобили будем клепать. Людям польза.

– Уже бросил. Рапорт подписали.

– Ай, молодец! Ай, хвалю! Послушался-таки старого еврея. Давай выпьем за новую жизнь.

– А что касается роста преступности, то это следствие несовпадения государства и родины.

– Умно загнул.

– У нас ведь в России народ веками привык видеть в государстве давилку, ненасытную притом. Дай, дай, дай… Подати, налоги, оброки, повинности… И притом никакой ощутимой помощи, никакой защиты – ни от чиновника, ни от конокрада. Или там от автоугонщика. Ладно, от Наполеона с Гитлером худо-бедно отбились. Да и народ горой встал, кровью залил, телами завалил. А сколько оно, это государство, само войн спровоцировало? Один Афган чего стоит.

– Афган не тронь.

– А финская, а Чехословакия, а Чечня…

– Тебя послушать, ты как анархист рассуждаешь. Что ж, государство и не нужно совсем?