Казаки притихли, понурясь стояли младшие атаманы и сотники.

– Слухай меня, войско! Вот крест святой, – Ермак перекрестился. – Или пойдете, как воины, или всех до одного смутьянов на осине перевешаю! Не дам русские хоругви позорить, над воинской честью надругаться. Войско! Все слухайте: за трусом смерть приходит! Уходить отсель, когда полцарства повоевали и до Кучума рукой подать… Да что вы, шутки шутковать? Погибели хотите? Надо вершить до конца затеянное! Не о себе пекусь, об отчизне, о каждом из вас. И куда отходить? На старой дороге – бесхлебье, а по новой – по Тавде – не выходит. Дуроплясы только могут звать на белую гибель. Морозы, горы, и нет пути в эту пору. И пристало ли унывать нам, коли бьем ворога? И ведомо вам, что не все Кучуму преклонны. Есть народы, что чают избавиться от хана…

Иванко Кольцо согласно кивал головой: «Что скажешь против слова батьки? Правда в нем!» Незаметно толкнул Савву в бок:

– Притихли люди, пробрало?..

– Проберет, – тихо ответил поп. – Умеет; не мытьем, так катаньем… Так и надо, коли взялся за гуж!

Ермак продолжал:

– Выбран я коренным атаманом. Чуете?

– Чуем! – в один голос отозвалась дружина.

– И говорю я вам – волен я в ваших жизнях. Помыслы ваши и мои едины суть будут: идти на Кучума! Атаманы и сотники, в походе не грызутся воины! Дружина сильна единодушием. Тот, кто нарушил воинскую клятву, вносит смуту и шатость, того, не мешкая, всенародно казнить. Пусть знает каждый, что его ждет за измену! И еще говорю вам – утром плывем дальше, на восход. Будет так, как сказано!

Копыльце завыл, как волк в морозную скрипучую ночь. Его и других сомутителей повязали и увели в лес. Никто не перечил.

Иванко Кольцо подумал взволнованно: «Страховито! Батько кровью умывается! – И тут же себе ответил: – А как иначе? Пусти повод – разбредутся».

На синем рассвете погасли костры. Дружина убралась в струги. Подняли паруса и поплыли по желто-мутному Тоболу к буйному и широкому Иртышу.

В улусах – тишина, пусто. Откочевали татары на пастбища, а вогулы и остяки бродили по лесам. На привалах конопатили струги, смолили. Кормщик Пимен всем верховодил. У каждого струга было свое имечко, и его ласково называл старик.

Ертаульный струг звался «Молодец». У него бок помят – новые тесины ставили. У «Дона» течь открылась – конопатку сменяли. Чинили паруса, продырявленные стрелами. Много стругов – сотни забот. Матвей Мещеряк за добром следил, чтобы не подмокло, не сгинуло; казаков распекал за нерадивость. Дни стояли жаркие, безоблачные.

Иван Кольцо, лежа в мураве, издали разглядывал работу ладейщиков, казачий стан у реки и синие дымы костров, а мыслями был далеко – в Тархан-Калла. Все виделись ему призывные очи Тархановой женки. «Ах, Юлдуз, Юлдуз, зря отцветают твои дни! Можно ли приласкаться к старику? – От ревности распирало казачью грудь. – Суров, жесток батька, не хочет он знать человеческого сердца. Что бы дать полста казаков! Сумел бы Иванко раздобыть коней и вернулся бы вихрем в Тархан-Калла. И ничего ему там не надо, кроме черноглазой Юлдуз-хатун!»

Вспомнилась Ивану его сестра Клава – такая же горячая и неспокойная сердцем, как он. Нашла ли она свое счастье или сгибла на Волге?

На берег внезапно выехали три конника. Иванко вскочил: «Татары!» Хотел крикнуть о сполохе. Однако признал своих из полусотни Богдашки Брязги. Третий промеж ними на коне – пленник с повязанными назад руками. Подскакали казаки ближе и закричали:

– Встречай, браты, мурзака поймали!

Татарин был в цветном кафтане, в шапке из темного соболя. Сапоги из красного сафьяна, изукрашенного серебром. За поясом клинок с золотой насечкой. Иванко Кольцо пошел следом и не сводил глаз с пленного. Лицо острое, желтое, бородка – клинышком. Глаза веселые.

«И чему радуется пес? В полон угодил, какая в том корысть?» – подумал Кольцо.

Татарина ввели в шатер к Ермаку. Атаман сидел на барабане. Вскинул на пленного глаза.

– Кто такой? Как звать? – спросил он по-татарски.

Пленник глазами показал на связанные руки.

– Освободить!

Татарина освободили от ремней, потянулись за его клинком. Ермак повел бровью:

– Сабельку при нем оставить!

Пленник поклонился атаману:

– Таузан зовут. Слуга хана, торопился собирать дань.

– Велик ли ясак? – заинтересовался Ермак.

– Туразик[15] дает десять соболей, хабарчик[16] – столько же!

– Велика дань, – сказал атаман. – Много же, видать, хану надо?

– Много, много! – охотно подтвердил Таузан. – Большой, царство, великий хан.

Ермак подумал, наклонился вперед и спросил:

– А как царство хана строится? Видать, ты человек смышленый, коли сам хан доверил тебе собирать ясак. Расскажи!

Таузан поднял руку, отогнул мизинец:

– Это семья – звать кибитка, юрта. – Тронул следующий палец: – Улус – десять, двадцать семья, сколько есть в одном месте. – Подняв безымянный перст, сказал: – Все семьи в поколении – волость! – Указательный палец Таузан поднял: – Орда. Все поколения соединились.

Наконец, он кивнул на большой палец и пояснил:

– Сибирский юрт! Все царство. Сидит на юрте хан, ой, большой хан! Город Искер – силен, ой силен! – Глаза татарина плутовато бегали.

– Ишь ты, как царство свое построил! И в ногаях тако ж, – вымолвил Ермак и спросил Таузана: – При хане много вельмож?

– Ой, сколько вельмож! Бухара такой пышность нет. Гляди-считай: князьки, тайджи[17], мурзы, ахуны, сеиты, карачи думные, кюряганы[18]. Ой, много! Столько, сколько звезд на небе!.. За саблю благодарю, вели коня отдать?

– И коня, и все тебе отдадут, только не стращай нас ханским войском. У Кучума воинов – сколько проса, но и всякое семя поклевать можно. Идем, тебе покажу, как это творится! – позвал Ермак мурзу из шатра.

Окликнули полдесятка казаков – добрых пищальников. Повесили на кол железную кольчугу, и атаман приказал стрелять.

Грянули пищали и насквозь пробили кольчугу.

Мурза развел руками.

– Аллах велик, но такого дива не видел.

Татарину стало страшно. Косил глаза на Ермака, стараясь по его лицу угадать свою судьбу. Но атаман дружески положил руку на плечо пленного:

– Будь гостем! – Он ввел его в шатер и посадил рядом. Поставили яства, и Таузан жадно поел.

– Хороший хозяин, большой воин. Хвала аллаху, что встретил такого! – льстил мурза.

Ермак озабоченно спросил:

– Как здрав хан? Думал сам навестить, да уж припоздал, спешу на Русь.

– Хан стар, глаза плохо видят, гноятся, – охотно отозвался Таузан. – Но у него тайджи Маметкул, у того глаза острые, рука твердая, храбр, как барс, и яростен в битве. Нет ему равного во всей сибирской земле. Горе тому, кто встретится с ним в ратном поле!

– Кланяйся ему, – спокойно сказал Ермак. – И поведай, жалкую, сильно жалкую, что такого лыцаря не повидал. А вогуйичи, остяки и другие – добрые воины?

– Плохи, – с нескрываемым пренебрежением ответил мурза. – Они не хотят за хана воевать, плохо ясак платят, мусульманской веры не признают, идолам кланяются. А идолы у них каменные или деревянные, бывают и медные. Шаманят перед ними, губы мажут кровью и жиром.

Ермак встал и велел принести лучший кафтан и меха. Принесли голубой кафтан и пышных черных соболей.

– Соболи – поминок хану и мурзам, а тебе кафтан!

Сам Матвей Мещеряк напялил на Таузана суконное одеяние, поморщился и подумал: «Ему бы, идолу, пинок ногой в зад, и катись к лешему, а тут батько речи разводит!»

Мурза коснулся правой рукой лба, потом сердца и поклонился Ермаку:

– Аллах пошлет на твоем пути удачу. Хан пожалеет, что не увидит столь знатного иноземца. Я скажу всемилостивому о твоей щедрости и силе!

К шатру подвели коня. Мурзак проверил, все ли в целости. Тщательно ощупал седло из красного сафьяна, сбрую с золотыми бляхами и молодо взобрался на скакуна.