– Максим?

Он вопросительно вскинул на меня серые глаза.

– А твоя мама, она…

Он все еще вопросительно смотрел на меня, глядя, как я пытаюсь подобрать слово, которое в этой ситуации не сведет хрупкий мир на «нет».

– Она… била тебя?

Это все, на что у меня повернулся язык, хотя, видит Бог, я думала о другом.

Максим засмеялся. Он притянул меня к себе и начал медленно, с наслаждением покрывать мою грудь легкими поцелуями, приговаривая при этом:

– Нет, Кукла. Моя мать не была меня, – я закрыла глаза, утопая в этих нежных прикосновениях, слушая его голос. – Она не купалась со мной в одной ванной и не спала в одной постели голой, не заставляла меня трогать её в неправильных местах, – он тихонько укусил меня. Я вздрогнула и закусила губу. Он продолжил целовать, нежно поглаживая по спине. – Она не насиловала меня, не закрывала меня в кладовке. В общем, она не издевалась надо мной.

– Тогда за что же ты так ненавидишь женщин?

Он остановился и посмотрел на меня. Я опустила глаза и встретилась с его удивленными серыми глазами. Искренне удивленными:

– Ненавижу?

Я лишь открыла рот, не зная, как реагировать на очевидный резонанс:

– А как же ты это называешь?

– Я называю это восхищением.

– Думаешь, так выглядит восхищение?

– А как оно ДОЛЖНО выглядеть, по-твоему?

– Не знаю…

– И никто не знает. Могут лишь предполагать и ссылаться на полюбившиеся примеры. Но чужие примеры мне не интересны. МОЁ восхищение выглядит именно так.

Я смотрела на него и думала, как же такое умозаключение родилось в голове у несовершеннолетнего парня? Я сидела на нем сверху и чувствовала его член, упирающийся прямо в меня, видела блеск в глазах, замечала, как он облизывает губы, глядя на меня, словно голодная псина. Он хочет меня. Хочет, но не трогает. Даже у меня все мысли были только о том, как бы стянуть с него джинсы, и если бы я до жути не боялась его, уже давно бы это сделала. Меня сдерживает страх, а что сдерживает его?

Тут он притянул меня к себе и перевернул. Я оказалась внизу, он наверху. Глядя мне в глаза, он прошептал:

– Я обожаю женщин, люблю их и восхищаюсь ими. Я преклоняюсь перед ними. Я не знаю ни одной твари на земле, что была бы прекраснее женщины. Именно поэтому ты здесь, Кукла.

Он поднялся и сел напротив меня. Пока я поднималась вслед за ним, он вытащил из стопки одежды подвязку для чулок.

– Я ничего не понимаю, – сказала я.

Он надел её на меня, застегнул и сказал:

– Я объяснил тебе, почему здесь нет людей моложе двадцати четырех.

– Да, но я не поняла и этого. Что значит «гибкий» человек и какое это имеет отношение к… к нам с тобой?

– Само собой речь не о физическом параметре. Речь о психике. До этого возраста, плюс – минус год, человек еще способен быстро приспосабливаться к внешним условиям, и чем он моложе, тем быстрее происходит процесс перестроения. Понимаешь?

Я молча мотала головой, глядя на то, как он достает чулок в огромную пошлую клетку и натягивает на мою левую ногу.

– Это значит, что будь на твоем месте шестнадцатилетняя девчонка, она бы уже выбралась отсюда, и даже мне пришлось бы потрудиться, чтобы опередить её. И не факт, что я бы успел. И знаешь, что самое интересное?

Я снова отрицательно мотнула головой.

– Что она сделала бы это на одних инстинктах. Мозгов там нет, и в таком возрасте не должно быть, но чутьем молодые угадывают даже стороны света, не говоря уже о том, чтобы найти выход из лабиринта, – он посмотрел мне в глаза и добавил. – Они гибкие. Их головы не забиты чушью и дрянью, их мозги не сгнили, их тела быстры и проворны. И они, как ни странно, боятся гораздо меньше взрослых.

– И как же вы это выяснили?

– Опытным путем, – сказал он, застегивая зажимы чулка. Он потянулся за вторым.

– И сколько же времени вам понадобилось, чтобы понять эту простую истину?

– Непростительно много. Но не суть. Суть в том, что когда мы начали запускать сюда взрослых, мы открыли поразительный побочный эффект от «Сказки». И это гораздо круче обезболивающего под давлением.

Второй чулок пополз вверх по моей правой ноге.

– И что же это? – спросила я, чувствуя, как улетучивается возбуждение. Как на трон снова восходит страх. Зачем он одевает меня? И зачем парню с безупречным вкусом в одежде напяливать на меня дешевые чулки, в которых в свое время ходили списанные со счетов портовые проститутки?

– Это то, что я обещал тебе, Кукла, – он снова посмотрел на меня. Его возбуждение тоже сходило на нет, только оно уступало место не страху. – Я обещал тебе восхищение твоей дочери. Я сказал, что объясню, как тебе вернуть её расположение и уважение. Для этого всего лишь нужно очистить твои мозги от той дряни, что ты годами складывала туда. Ты перестала понимать суть вещей, перестала отличать важное от второстепенного, перестала слушать и навострилась говорить громче собеседников. Ты перестала быть человеком и стала куклой. Она видит это. Она лучше взрослых замечает мертвые глаза и тупые головы. Поэтому она не хочет быть тобой.

Защелки правого чулка закрылись. В руках Максима появились черные атласные мини-шорты, чуть больше трусов что сейчас были на мне, и, надевая их, он тихо продолжал:

– И именно потому, что я восхищаюсь тобой, я дарю тебе это, понимаешь, Кукла? Понимаешь, что я восхищаюсь тобой? Восхищаюсь настолько, что готов дать тебе самое важное, что есть в твоей жизни – тебя. Я хочу вернуть тебя на пьедестал, чтобы преклоняться перед тобой.

– Максим, ты о чем? – спросила я, чувствуя холодный пот на спине.

– Очищение – путь сложный и болезненный, но в итоге, поверь мне, ты будешь благодарить меня. Состоит он из трех, – он задумался, подбирая нужное слово, а я холодела внутри, глядя на его спокойное лицо, – назовем это этапами: очищение страхом, очищение стыдом и очищение болью.

– Максим… – тут он поднялся на ноги и потянул меня за собой. Я встала, судорожно заглядывая ему в глаза. – Что ты такое гово…

– Если бы ты знала, как я надеялся, что страха тебе хватило, – он поднял на меня серые глаза, в которых была искренняя грусть. Этот взгляд заставил меня закрыть рот. Он натянул на меня шорты и опустился вниз, нагибаясь за корсетом из ярко-красного шелка.

Мы шли по шумному коридору, где не было ни души, но откуда-то лился громкий смех и музыка. Где-то за стенами пробегали раскаты смеха, свист и смех. Где-то гудела и веселилась толпа. По дороге я не удержалась и все же начала, в очередной раз, торговать собой. На сей раз, в ход пошла не только задница. Максим ничего не отвечал и на все мои предложения либо отмалчивался, либо ехидно улыбался.

Коридор закончился, и мы оказались в крохотном и очень темном закутке, больше смахивающем на тамбур – узком и длинном. Здесь голоса стали громче, и сильно чувствовался запах сигарет. Она стена полностью отсутствовала, и её заменяла высокая тяжелая портьера, похожая на занавес. Голоса лились из-за неё.

– Где мы? – спросила я. Голос мой дрожал, руки тряслись.

Максим ничего не ответил. В этот момент за занавесом раздался взрыв хохота, визга и улюлюканья. Я подпрыгнула, Максим дернулся и крепче стиснул мою руку. Внезапно из ниоткуда выросли двое. Один из них больно схватил меня за предплечье. Я пискнула, обернулась на него, а затем на второго – это были мужчины с холодными глазами и непроницаемыми лицами, до того спокойными, что от них становилось жутко. Это были охранники. Из той же породы, что стоят на входе в «Сказку» – лица у них разные, а выражения на них одинаковые.

Как только один из них схватил меня, Максим сразу же отпустил мою руку.

Все движения были быстрыми и слаженными, словно репетировались неоднократно, и эта слаженность наводила на жуткие мысли.

Максим исчез куда-то, но ненадолго. Буквально через минуту он снова стоял передо мной. В руках у него красовалась пара туфель на высоком каблуке и платформе, такие, в каких обычно зажигают стриптизерши, и что-то яркое, разноцветное и маленькое в другой руке. Максим сел на корточки у моих ног и, бережно обувая меня, заговорил тем тоном, что предполагал – мы здесь вдвоем, верзил за твоей спиной можно не считать: