Здесь бугры и трещины попадались реже, и поначалу мы шли довольно быстро. Но вскоре я заметила, что с Ниэллином неладно: время от времени он спотыкался, замедлял шаг, и ему требовалось отдышаться всякий раз, как мы перетаскивали волокушу через какое-нибудь препятствие.

Это не похоже на простую обиду! Что с ним?

— Ничего, — буркнул он, когда я решилась спросить. — От вчерашней беготни устал. Ерунда, — и добавил мягче: — Не бери в голову. Пока лед позволяет, надо идти. Чтобы наших встретить поскорее.

Не могла я не брать в голову! Я видела, как тяжело он волочит ноги, как зябко ежится, отворачиваясь от ветра. Да он совсем замерз! Вдруг обморозился, как Лальмион?

Высмотрев подходящее укрытие — глубокую нишу под опиравшимися друг на друга льдинами — я заявила, что сил у меня больше нет и дальше не ступлю ни шагу. Ниэллин не спорил. С моей помощью он разгрузил волокушу, прикрыл ею лаз. Получился низкий грот, который был просторнее норы под санями. Когда мы заползли туда, расстелили шкуру и разожгли лампу, я первым делом заставила Ниэллина разуться… и вздохнула с облегчением, увидев, что ноги его целы. Однако он совсем измотался: вытянулся на шкуре и уснул, не дождавшись, пока я согрею воды и сделаю ужин. В одиночестве пожевав строганину и напившись тепловатой воды, я загасила лампу и тоже улеглась.

Спала я недолго. Меня разбудили отрывистые, саднящие звуки кашля.

Ниэллин!

Подскочив в кромешной темноте, я нашарила его рядом. Он лежал на боку, обхватив себя руками. Его била крупная дрожь, и он кашлял не переставая.

Прошла вечность, пока мне удалось на ощупь найти огниво и растопку, высечь искру, раздуть лучинку и зажечь лампу. Ниэллин все кашлял. Я потрясла его за плечо, перевернула на спину — он едва приоткрыл глаз

— Ниэллин, что с тобой?!

Он не ответил.

Руки его заледенели, лоб пылал, между приступами кашля он дышал часто и тяжело, будто долго бежал по неровному льду, и при каждом вдохе в груди у него хрипело.

Сомнений нет, это грудная хворь. Надо же ей накинуться сейчас, когда мы одни, когда на лиги и лиги вокруг нет никого, способного к врачеванию!

Почему он так разболелся?!

Едва вопрос пришел мне на ум, как я уже знала ответ. Кого угодно изнурят бесконечные лишения и непомерные усилия, ранение друга, смерть отца… А тут еще гибель лютни и мои капризы! Если бы я вчера не поддалась унынию, если бы заставила себя двигаться и согрелась сама, то Ниэллину не пришлось бы раздеваться и мерзнуть на ветру. В его болезни — моя вина, и не малая!

Но сокрушаться некогда, надо помочь ему!

Я снова попыталась привести его в чувство:

— Ниэллин, очнись! Что мне делать? Где лекарство?

— Душно… позови… отца…

Я похолодела. У него помутился рассудок, он не помнит даже, что Лальмион погиб! А вдруг я не справлюсь и он… тоже…

Нет! От грудной хвори не каждый умирает. Ниэллин выживет, если я буду лечить его, а не бесполезно заламывать руки!

Чтобы облегчить дыхание, я распахнула на нем меховую одежду, распустила шнуровки куртки и рубахи, растерла грудь жиром из светильника. Потом, порывшись в сумке Лальмиона, нашла мешочек с ивовой корой. Будет ли от нее толк? Я не знала. Но других-то лекарств нет.

Ножом я сколола кусок льда со стены, раздробила в кружке, а потом бесконечно долго держала ее над самым огоньком лампы, дожидаясь, пока лед растает, а вода закипит. В кипятке заварила кору и этим отваром напоила Ниэллина.

Сперва ему полегчало: он прекратил кашлять и крепко заснул. Теперь стал слышен вой ветра и шуршание снаружи, и я заметила, как в щели под волокушей набивается снег. Опять метет…

Уже давно меня звал Тиндал, но, занятая больным, я не могла ответить ему. Теперь ответила и сразу ощутила его расстройство и досаду. Он сердился на меня — почему молчу, — но куда больше сокрушался из-за вьюги, застигшей их в непролазных буераках. Дальше идти невозможно, надо ждать, пока хоть немного просветлеет. Тиндал и нас просил переждать непогоду на месте, «а то потеряетесь, убредете куда-нибудь, не будем знать, где искать вас!».

«Не беспокойся. Мы уже стоим, — ответила я. — Нам торопиться некуда»

И закрылась.

Не могла я признаться Тиндалу в болезни Ниэллина! Ведь ни он, ни Айканаро, ни Алассарэ с Арквенэн не в силах помочь ему. А они непременно ринутся к нам сквозь буран… и, чего доброго, сгинут сами. Этого я себе не прощу! Скажу позже, когда прекратится метель. Может, Ниэллину к тому времени станет лучше?

К ужасу моему, вскоре у него вновь начался озноб и кашель, а сон превратился в беспокойное, не дающее отдыха забытье. Он метался так, что медвежья шкура сбивалась. Я расправляла шкуру, придерживала и приподнимала его, чтобы напоить. Он послушно глотал отвар, широко раскрывал блестящие глаза, но, не узнавая, смотрел сквозь меня, на что-то нездешнее, далекое от тесного убежища среди льдов.

Не Чертоги ли Мандоса видел он?

Я звала его вслух — он не слышал. Пыталась дозваться его по осанвэ, коснуться его души, облегчить муку — он был наглухо закрыт. Будто, привыкнув бороться с чужими страданиями, даже в беспамятстве не допускал меня до своих

От бесплодных усилий отчаяние все сильнее давило на меня, сковывало, запускало в сердце ледяные когти. Я пыталась стряхнуть его, пыталась вспомнить Свет и благодать родного края, воззвать к Элберет или к Манвэ... Но сквозь тучи и снег, сквозь низкий свод над головой не видно было звезд — и душа моя словно онемела. Не пришло ни звука песни, ни слова молитвы. Я могла лишь подавать больному питье, поддерживать при кашле и отирать выступавший у него на лбу липкий пот.

Не знаю, сколько времени так прошло — несколько часов? полкруга? круг? Но Ниэллину стало совсем худо. Он не мог уже метаться и, задыхаясь, хватал ртом воздух, словно рыба на льду; черты его жутко заострились, взгляд помутнел, почерневшие губы запеклись корками.

Я смочила их последними каплями отвара. А потом легла рядом, взяла его за руку, снова открыла осанвэ… и почувствовала, как сквозь пелену смертной муки Ниэллин потянулся ко мне.

Он умирает. Я не сумела исцелить его и не сумею удержать, как он удержал Алассарэ. Наш поход среди льдов закончился. Но я не отпущу Ниэллина одного в последнее путешествие, куда вот-вот устремится его дух!

Быть может, Владыка Мандос не разлучит нас, если мы предстанем перед ним вместе?

Однако, когда душа моя встретилась с душой Ниэллина, мы не оказались в туманных Чертогах и не лишились телесных чувств. Как при жизни, нас окружила воющая ледяная тьма. Ветер не давал вдохнуть, снег пронзал насквозь, забивал грудь, распирал ее колкой, саднящей болью.

Я чувствовала, как слабо сжимают мою ладонь холодные пальцы Ниэллина, как буря отталкивает его от меня, тянет прочь, чтобы отнять, унести, навечно скрыть во мраке!

Нет! Не поддамся! Не отпущу любимого!

Вцепившись обеими руками, я потащила его обратно, проталкиваясь сквозь ледяной ураган, как сквозь бешеное течение реки. Никогда еще не было мне так тяжело — ведь у Ниэллина не осталось сил противиться свирепому ветру.

Шаг. Еще шаг.

Немели руки, ноги вязли в снегу, лед под нами трещал и прогибался. Черная вода сочилась снизу, тисками охватывая лодыжки... Неважно! Я должна идти вперед.

Густой снег летел в лицо, ослеплял, но сквозь него забрезжил теплый золотистый отсвет, похожий… Да! Похожий на свет Дерев!

С каждым шагом отсвет становился ярче, пока не превратился в ровное, ясное сияние. Ветер слабел, идти сквозь него стало проще, да и Ниэллин уже не тянул меня назад, а легко шагал рядом. Рука его согрелась в моей руке. Скользкий лед под ногами сменился мягкой землей, из нее на глазах поднималась трава. Снег таял, слезами умывал лицо, влага испарялась от ласкового тепла, струящегося навстречу… Заблистала листва деревьев, послышался птичий щебет. Полной грудью я вдохнула нежный, ароматный, как вино, воздух…

Неодолимая истома охватила меня. Пальцы разжались…

Опустившись на траву, я погрузилась в глубокий сон.