Споткнувшись на ровном месте, едва не упав и чуть не утянув Яна вслед за собою, Фома прошептал:

      - Я больше не могу, все...

      Ян чудом дотащил его до автобусной остановки. Провести остаток ночи здесь было не самым плохим вариантом: скамейка с трех сторон окружалась пластиковыми стенками - это защищало от ветра, который почему-то решил разгуляться не на шутку, поднимая с асфальта пыль и прочий мелкий мусор.

      Фома устало лег на скамейку, положив голову Яну на колени, он свернулся калачиком, посопел и затих, то ли в беспамятстве, то ли в царстве Морфея. Ян снял с себя ветровку и накинул ее на плечи товарищу, справедливо решив, что это самое тепло тому нужнее. Ян сидел и смотрел на выразительный профиль спящего Фомы, на запекшуюся кровь у самого глаза, на пухлые чуть подрагивающие во сне губы, почему-то проникаясь чувством боли и несправедливости до глубины своей души. Ян и глаз не сомкнул до самого рассвета, охраняя покой покалеченного друга. А под самое утро их подобрал какой-то добряк и доставил прямиком в нужное место.

      Очень скоро Фома уже регистрировался в очередной ночлежке, снова сдавал анализы и располагался на новом месте, представляющем помещение казарменного типа. Это была просторная комната на пятнадцать двухъярусных коек - Дом Клима казался шикарной гостиницей на этом фоне. Койки и несколько шкафов - вот и все скромное убранство небогатой обители.

      Фома объявил сразу, что паспорт утерян, но ему обещали помочь с документами и даже с работой. Фома очень сильно надеялся, что это будут не пустые слова.

      Так вот, ночлежка являлась только ночлежкой: в 8:00 жильцов кормили завтраком, и после девяти они должны были покинуть помещение - кто-то уходил на официальную работу, кто-то в другом направлении, побираться, и только вечером, в 18:00 все снова собирались в столовой, ужинали и расходились по баракам - людей в приюте находилось немало. Основное правило: никакого алкоголя и наркотиков, как и у Клима, - провинившийся немедленно выдворялся на улицу. Жить там можно было не больше года. За это время бездомный должен был найти себе другое место обитания, к примеру, снять комнату. Не подобрал подходящих вариантов - ровно через двенадцать месяцев снова добро пожаловать в официальные бомжи! Фома решил, что года ему бесспорно хватит, чтобы более-менее разобраться с тяжелыми жизненными обстоятельствами.

      Соседи по бараку оказались самыми обычными бездомными по типу Владимира, которые некогда пили, выносили вещи из дома, снова пили, а потом их выгоняли родственники. Кто-то попал впросак с квартирой, кого-то попросту неблагодарные дети выставили на улицу - судьбы были похожими, а лица - несвежими и хмурыми с вкраплениями темноты вместо зубов. Однако эти люди очень хотели завязать с постылым бродяжничеством и все для этого делали: работали, не пили, соблюдали график и не буянили по ночам.

      Более-менее раззнакомившись, Фома узнал последние новости: маньяк не дремал, а отрывался по полной - за последнюю неделю нашли два трупа. Убийства происходили с наступлением темноты и, как обычно, не находилось ни единого свидетеля этому безобразию. В первом случае бомж был убит опасной «розочкой» прямо в сердце, а во втором - горло жертвы было перерезано самым обычным ножом, который валялся тут же, в растекшейся луже крови. Никаких отпечатков пальцев, зато четыре точки во лбу зияли намеком на неуловимость преступника. Маньяк продолжал чистить город, и никто понятия не имел, кого убийца сделает своей следующей жертвой.

      В первые дни, видя плохое состояние Фомы, ему разрешили не покидать даже днем стены приюта. Он не остался без внимания и медицинской помощи, а когда его наконец-то вроде бы как признали здоровым, первым делом после завтрака он завернул на кладбище к родителям.

      Мертвая листва начинала опадать, покрывая могилы разноцветным одеялом. Фома не понимал, как можно было вообще сажать деревья на могилах. Он думал так отнюдь не с какой-то там эстетической точки зрения, березки на костях и все такое, а чисто из практических соображений: деревья росли не везде, а листья разлетались по всему кладбищу. Получалось нечестно: кому-то приходилось убирать мусор, принадлежавший чужой могиле. У Фомы не было грабель, у него не было метлы - он голыми руками сгребал иссохшие листья и бросал их в высокий контейнер, специально предназначенный для этого, благо, что сам контейнер находился неподалеку. Он прибрал могилы как мог и долго еще сидел на корточках, молча разглядывая фотографии на дешевых памятниках. А когда затекли ноги, он попрощался с родителями кивком головы и медленно побрел в сторону выхода.

      На кладбище было красиво: блеск отшлифованного мрамора, все цвета радуги в тканевых лепестках искусственных цветов, повсюду красивые лица в медальонах различного размера. Все красивые - на памятник крепится всегда самая лучшая фотография.

      И тут Фому конкретно перемкнуло, да так, что он и сопротивляться своему навязчивому чувству не сумел - при виде конфет на могилах у него набрался полный рот слюны. В этот момент Фома ясно понял, что безумно желает сладкого.

      Воровато озираясь, он начал сгребать конфеты в карманы, успевая одновременно набивать ими рот и громко чавкать при этом. От приторной сладости челюсть сразу свело оскоминой, но потом полегчало. Шоколад, пастила, вафельные батончики - необходимая глюкоза придавала силы, совершенно убаюкивая совесть.

      У центральной аллеи, за оградкой, выкрашенной в серебряный цвет, Фома заметил знакомый силуэт: крупная фигура, серьезное лицо, рабочая куртка и широкие штаны - Захар стоял перед двумя могилами, комкая в руках свою черную шапку, и что-то неразборчиво бормотал. Фомы он и не заметил - мало ли людей посещает городское кладбище.

      Поспешно сглатывая сладкий ком, Фома зашел со спины и едва не подавился едою: на него смотрели моложавая женщина и девочка-подросток, те самые, фотографии которых Захар когда-то прилюдно демонстрировал, добавляя, что бросит пить и обязательно к ним вернется.

      - Захар, - начал Фома, торопливо вытирая рот, чтобы не позориться. - Ты же говорил, что они живы.

      Захар вздрогнул одними плечами и медленно обернулся: глаза его казались выцветшими, а лицо - еще более потемневшим. Печально улыбнувшись, Захар достал из внутреннего кармана куртки свою чекушку и, умелой рукой свинтив крышку, отхлебнул сразу добрую треть.

      - Они вот тут живы! - Захар с силой ударил себя в грудь кулаком. - И вот здесь, - он оприходовал себя по макушке, - авария была... Жизнь, судьба и случай! - Захара потянуло на нетрезвую философию, - обычная жизнь, как кисель в кастрюле, вязкая и тягучая, судьба - это огонь под жестяным дном, суждено, значит пригорит, а случай - это когда липкая лента с мухами в это самое варево с потолка упадет. Бац! - Захар сделал еще глоток, крякнул и занюхнул рукавом, - и все! Кисель испорчен! - он замолчал и уселся на небольшую скамеечку напротив надгробий.