Молиться сейчас о чём; убить охота, о смерти её?  Об обладании?

И так – ненавижу Вас, как и себя. Почему не убили? Кто-то из нас должен умереть; я знаю это ясно, и нет другой истины, которая была бы для меня яснее. Крутишь нож в ране, вытаскивая нерв за нервом; потом заживляя, но распарывая живот мой, пожирая кишки; счастливая Кали, танцующая на беспомощном Шиве.

,«Хи-хи-хи-хи»

  Опиум в мире, которого нет; всё пространство – сжато до размеров комнаты, из которой я не мог выйти даже тем вечером, следуя лишь Воле моей. Только кот на коленях; взгляд безглазых ячеек на всех остальных вокруг, кровь под ногами, кровь над головой; а эта кровать – лодка, плывущая по Стиксу, а справа – та, за кем тень – даже в Аид. Все мертвы – притворяйся мёртвым, даже если сложно. Не получается, притворяйся всё равно. Все живы – притворяйся живым, даже если кажется, что невозможно. Никто не поверит, но ведь главное притворяться?

Улитка в аквариуме на подоконнике рядом – и то свободнее. Ибо не в Воле её, вылезет ли она оттуда или нет. Её мир ограничен а приори, а я тут, залез сам по воле своей, а вылезти не могу. А мой мир больше. Наверное, был когда то, а сейчас – только эта комната.

(из дневника от  17.03.**)

 «Вечер. Cижу в этой тёмной комнате, пытаясь дать себе точное объяснение того, почему именно ещё не ушёл из этого места.

  Единственное, что освещает пространство - небольшое количество свеч, служащее больше просто для освещения лиц, присутствующих тут. Лица эти повисли в воздухе, подобно призракам.

  И несмотря на то, что стены и не освещены почти, я чувствую давление их. Давление стен. Давление потолка. Только пол будто бы не давит, а, вовсе, далеко от меня, и стоит мне только слезть с дивана, как я тут же провалюсь в какую-то бездну. Потому что комната это - будто бы единственное существующее сейчас пространство. Единственное, что есть ещё помимо его - это та бездна.

Я в аквариуме. Я не могу сейчас просто так выползти отсюда. Подобно улитке - мне нужно ждать, пока откроется крышка.

<…> Пришёл кот.<…>

"Мне кажется, ты единственный здесь знаешь, зачем я здесь."

Я чувствую какое-то родство наших душ, и он как бы увидел истинную причину моего положения, решив разделить со мной удовольствие от простого молчания, показав, тем самым, что абсолютно поддерживает меня в ситуации моей.<…>»

四

Когда она сидит передо мною

Во мраке комнаты рефлексами играя,

Я представляю нож, скользящий через скорбь

Слепыми гранями швы смуглой кожи разрывая

                                                     Навйа Нвар, 1986

Это пришло внезапно совсем. Только подумал тогда, просто подумал, а что если…  и представил, как разворачиваю этот нож от себя и направляю против неё. Грехоподобные мысли, ересь червя.

Но эта ересь так грела мне душу потом. Эта ересь не покидала меня. И я думал, почему, и каким образом, но так стремится проявиться обожание моё, и это было в то время как раз, когда нас отправили в столицу на практику, и там надо было препарировать труп. И это было какое-то счастливое волнение на грани безразличия. Нас было тогда четыре человека в нашей группе; я, она, подруга её и какой-то странный Ли из Вьетнама, который всё время кричал потом на ломанном нашем, что мы режем не так и смотрим не так, и выглядим не так;  и я почему-то такую близость почувствовал с ним тогда; и чем больше он ругал нас, тем легче мне становилось; и может, потому, что это так он выхватывал меня из этого колодца абстрактных переживаний, в колодец более примитивный и менее глубокий;

И когда группы завели в зал, в котором на операционных столах лежали готовые для препарирования трупы, что-то будто хлопнуло там – за спиной, как будто позади закрылась дверь, а пути назад не было, но это был звук более глубокий и менее слышимый; немного напоминающий тот шёпот стен университета, и как родной; как будто шептал другие слова, но всё тот же.

И лица трупов не были видны – всё, кроме грудной клетки, в которой мы должны были копаться, было закрыто. И мы подошли к столу, и я понял, что фигура этой мёртвой девушки должна очень походить на её фигуру, стоящую рядом со мной, приготовив скальп уже, хоть и дрожа немного; и мне так захотелось увидеть лицо трупа, что всё дальнейшее препарирование мог смотреть только на то, как Вы режете её, не смея думать ни о чём другом.

И я смотрел на Ваши хладнокровные глаза в этот момент, и мне становилось так приятно снова на душе; мне представилось вдруг, как я режу Вас с такими же хладнокровными  глазами; и мы купаемся в море крови потом, ликуя, а Вы с ухмылкой смотрите на меня как на дурачка потом, склонив голову на бок, как Вы обычно делаете, и, вырыгнув последний глоток выпитой крови, падаете на землю, пропитанную ей уже; и увязаете потом, захлёбываясь грязью.

Ли что-то орёт; говорю, отвали, и вроде замолкает ненадолго. Я не могу отвести взгляда, глядя, как Вы режете плоть; я слишком долго смотрел, как Вы режете меня, и теперь вдвойне приятней видеть, как делаете это с кем-то другим. Но я не могу забыть про лицо той, что лежит перед нами сейчас; и я с нетерпением жду, когда сегодняшняя работа закончится.

Нам говорят, что на сегодня препарирование закончено, что продолжим завтра; скальпель в сторону, накидку на грудь, трупы в «камеру хранения» - там всегда прохладно и приятно, не то, что на улице в тогдашнюю весну.

Я запомнил номер камеры.

Наши комнаты находились фактически в том же здании, но в другом корпусе; сам университет от общежития разделял небольшой проход. Никаких дверей, никаких замков; я привык уже прокрадываться и привык делать то, что следует скрывать; и в эту же ночь я пробрался в операционную.

  Её номер был «8».

С дрожью открываю дверцу, за которой лежит она. С дрожью не потому, что боюсь быть замеченным – когда ты медик, всегда можно сказать что-нибудь в ситуации, когда тебя застали ночью в операционной в полумраке с трупом. Все знают, что медики странные. С дрожью, может, потому, что переступаю ту границу, за которой труп и кроссовок имеют одинаковую ценность.