Я не замечаю пореза на шее её – она не жертва убийцы для меня сейчас, она – моя женщина, мёртвая снаружи и начинающая оживать изнутри. И если её не увезут потом, вернусь к ней ещё завтра.

二

 А ведь так было не всегда.

  Когда-то всё было иначе. Когда-то у меня была любимая, живая любимая, тёплая девушка.

Я учился тогда, не важно, на кого, но кажется на врача, судя по тому, где сейчас нахожусь. (Но кажется, что не учился совсем, судя по тому, что почти ничего из курса не помню.)   И там была она. И она сидит передо мной, такая совершенная, правильная. Живая.

  «Не трогай меня», «Не смотри на меня», «Не еби мне мозги».

Всё это - в её взгляде, движениях и поведении.

  Просто трупу, которому не место среди живых;

  Червь осторожно извивается, боясь быть раздавленным дёрнувшимся непроизвольно мускулом, но иначе не может – и всё равно прогрызает себе путь, хотя и понимая, что выбрал для себя плоть живую – задачу почти непосильную. А разговоры – оправдание для ещё одной жалкой попытки укуса.

  «Не трогай меня»

                    «Не трогай меня»

  Но с каким восхищением Вы набросились бы на меня, хотя б на миг почувствовав, сколько усилий мне надо прикладывать для того, чтобы ограничиться лишь прикосновениями!

 Ушиблась ли, заболела ли –

  «Не беспокойся обо мне», «Не думай о моих ранах», «Не дыши на меня», «Отъебись…»

письмо никому

  «Я помню тот сон очень хорошо <…>.

  Там была Ваша лучшая подруга, она же и моя подруга также. И мы тонули. Я и она. Мы были довольно глубоко, вода была тёмной; несмотря на это, я помню, что отчётливо мог разглядеть её лицо. Мы были глубоко, и мы задыхались.

  И надо было плыть наверх. Я грёб из последних сил и выбрался. Кажется, воду покрывал то ли лёд, то ли пол какой-то комнаты, и надо было найти место, где вынырнуть.

  И я спасся, а она - нет.

 Она просила у меня помощи, и я пытался помочь,, но не смог. И ясно ощущал вину свою, то ли за то, о не помог ей, то ли за то, что сам затащил её в эту воду, уверяя, что всё будет с ней хорошо. Но она у тонула.

  И Вы скорбели, и я скорбел также по нашей хорошей подруге. Лишь мы, казалось, разделяли эту скорбь, и лишь я один понимал Вас. И вы был и полностью обнажены, как и я.

Вы хотите, чтобы я обнял Вас - я обнимаю. <…> Вы плачете в плечо моё, и я показываю, что разделяю Вашу грусть. Но с этого мгновения я уже не чувствую утраты, но чувствую радость от того, что Вы со мной, а я - с Вами. И мне уже неважно, почему.

 Я не опечален от того, что она умерла, ведь это послужило причиной того, что Вы сейчас ищите утешения во мне.

  И я даю Вам это утешение. Я даю Вам всё, что вы изволите.

  Мы на остановке. Вы кладёте голову ко мне на колени.

  моей geliebte frau»

  На день рождения; ныне проклинаемый; - лучший браслет из чистейшего серебра.  А кажется, даже что-то пишу в маленькой открытке.

«Спасибо»

  Конечно.

  Нет другой, которой пошёл бы этот браслет больше. Нет другой, которой любая вещь пошла бы больше. Он стал моим фетишем теперь. Всё, что касается тела твоего, становится фетишем моим.

  И носила дня три, а потом перестала. Боюсь спрашивать, почему, наверное, страшно слышать ответ, ведь без ответа всё – лишь догадки. Больше интересно, почему носила до этого. Значит, червь виноват. Только червь, и никто другой, виноват во всём, виноват в своей жизни и смерти для всех остальных. Червь проедает себе путь; другие смотрят на него; одни с отвращением, другие – с ненавистью.

Глубже в плоть, глубже в плоть.

Быстрее грызть, быстрее грызть.

Червю должно же быть всё равно; не должно быть стыдно. Почему стыдно? За себя и за действия свои, если ты – червь? В природе твоей быть таковым. Просто червь виноват во всём.

  Значит, она боялась, что браслет этот так связал её со мной, что я настолько ей противен. Моя похоть не замечала этого даже после. Не хотела ли, зато находила утешение в улыбке её. Или мастурбации. Но наверное всё-таки в улыбке.  Живой, ясной, похожей на ухмылку; с двумя ямочками с одной стороны, с другой не было, иначе это бы не было похоже на ухмылку. Я стал вдруг отвратителен себе.

Червь не должен быть отвратителен себе. На то он и червь, он должен грызть и наслаждаться плотью. Значит, я не червь. Но от этого не лучше.

  Мне что-то шепчут пропитанные унынием стены университета, и только этот шёпот мне приятен тут. Голоса других невыносимы. Мерзкие лицемеры, всегда пытаются заставить поступать так, как хотят они. Ненавижу, прилизанные, в душе отвратительные, что получил я, когда пытался подстроиться под общество тех, кто смотрел на меня, как на трупного червя, кто с отвращением, кто – с ненавистью? И захотелось вдруг – ненавидьте больше! Ненавижу вас! Ненавидьте меня сильнее!

И я нарочно перестал стирать одежду и мыть волосы; и я был счастлив; счастлив, когда был ненавидим; более счастлив, чем когда был любим. Я ничего не получил от них, но многое потерял. Но случилось один раз так, что я оказался у ног её, когда она сидела, ноги поджав, на диване, и мне открылась одна истина – когда любишь человека, тебе приятны все проявления тела его. Ты обожаешь его пот; ты обожаешь запах его грязного тела и готов целовать немытые волосы; ты готов есть продукты дефекации его и дрочить на грязную одежду. Я нашёл то проявление жизни, которое остаётся даже после смерти, и всё, о чём мог думать после этого – это её одежда.