У часовни Иверской Божьей Матери, что притулилась слева от кирпичного музея императора Александра III, молились старухи. Безногий солдат на тележке стучал по брусчатке деревянной толкалкой и хрипел, закатывая ошалелые от спирта глаза: «Православные, не верьте жидам-комиссарам, не верьте дворянам, потому – они продали царя-батюшку временному правителю Сашке! Не верьте попам, они царствие божие под перины своих попадьев пораспихали! Подходи, православные, записывайся в мою ватагу, мать-перемать! Ноги поотрубаем, на тележки поместимся! В атаку – марш, марш, весь мир в полон возьмем и водкой зальемся!» – и плакал, растирая по грязному лицу обильные пьяные слезы.

Раабен подошел к часовне и купил желтую восковую свечу у монахини, отдал ей свой последний николаевский рубль. Приблизился к иконе, укрепил свечу на шандале, в нем уже догорал десяток таких же свечей, и, крестясь, пробормотал: «Пошли удачи и добра, Господи, пошли справедливости». Впереди лежала залитая солнцем Красная площадь. Недавнего солдата-калеку волокли – вели под руки двое в кожаных куртках. Солдат плакал и визгливо выкрикивал проклятья. Раабен угрюмо посмотрел ему вслед.

– Отвезут в подвал и шлепнут бедолагу, – с сожалением сказала старуха в лисьем солопе. – Нынче не церемонятся. Мандат у них нынче. Тьфу!

– Как вы сказали? – переспросил Раабен, вглядываясь в ее лицо.

– Ман-дат… На редкость неприличное слово, – поморщилась старуха. На вид ей было лет шестьдесят. «Немыта, нечесана, обозлена, – подумал Раабен. – Стара, конечно, ну и черт с ней. Мне приказано найти пристанище. Любовница мне не нужна».

– Неприличное? – переспросил он. – Хамское, скажите лучше. Мат, самый настоящий, я полагаю. Позвольте представиться: Раабен. Бывший дворянин, бывший ротмистр.

– Аносова, – кивнула старуха. – Знаете, за один прошлый год ЧК расстреляла десять, нет, одиннадцать человек. Верите мне?

– Конечно, военных, дворян? – горько усмехнулся Раабен.

– О да, – кивнула Аносова, – некоторые из них были в форме. Да-да, в форме. Они, знаете ли, отбирали вещи и деньги у этих… зарвавшихся красных мещан, и их поймали, увы! Вы петербуржец, чувствую по вашему выговору. Надолго в первопрестольную?

– Проездом, мадам. К сожалению, вокруг так небезопасно, а мне предстоит долгий путь. Понимаете?

– Так вы… – Она приложила палец к губам и сказала шепотом: – Понимаю, понимаю, молчу. Не угодно ли ко мне? Правда, мне нечем угостить. Впрочем, у Василия, кажется, есть это… как ее… с дурным запахом.

– Самогон, – подсказал Раабен.

– Именно! – обрадовалась Аносова. – Так не желаете ли?

– Сочту за честь, мадам.

– Меня зовут Нэлли Ивановна, – улыбнулась старуха.

– Евгений Климентьевич, – поклонился Раабен.

Она жила совсем рядом, на Никольской. Дом был в стиле модерн, в пять этажей. Аносова толкнула парадную дверь, она поддалась с трудом, скрипя. Из верхней филенки вывалились остатки стекла, нижние словно и родились без стекол. Старуха зло пнула осколок, и он со звоном врезался в ступеньку лестницы.

– Вот, не угодно ли? По утрам в этих дырах так страшно завывает ветер, когда это только кончится? Господи… – она торопливо перекрестилась.

На лестничной площадке валялись грязные тряпки и обгорелые бумаги.

– Анархия, – развела руками Аносова. – Мы с мужем продали наше имение в Туле, знаете, там в Епифанском уезде есть село Буйцы. Может, изволили слышать?

– Сожалею. Не довелось.

– Ну, не суть, – поморщилась она. – Мы имение продали, а этот доходный дом купили. – Она обвела глазами мраморную лестницу. – Думали, сами поживем и других облагодетельствуем. Так нет же! Революция, изволите ли видеть. Ну и в позапрошлый год моего Егора сгноили в тюрьме!

– За что же?

– Какая-то еврейка стреляла в ихнего Ленина. Так, верите ли, они объявили красный террор.

– Какой? – изумился Раабен.

– Красный, – повторила она. – Так говорили между собой комиссары при аресте несчастного Егора Францевича. Я слышала собственными ушами. – Она приложила к глазам мятый платочек. – А теперь мой дом экпроприировали… И я живу вместе с дворником, в его каморке. Прошу. – Она распахнула двери квартиры и крикнула: – Василий, голубчик, выйди, у нас гость.

– Дворник? – вопросительно взметнул брови Раабен. – Но-о-о… Как же так… Удобно ли мне?

– А вы предпочитаете чекиста? – кольнула его сузившимися зрачками Аносова. – Знаете, что я вам скажу? На мой вкус старорежимный дворник куда как лучше советского «товарища». Верьте мне на слово!

– А-ах, мадам, – поморщился Раабен. Его совсем не привлекало пить с дворником. Но в конце концов она была хозяйкой и могла делать, что хотела. Да и время теперь черт те какое… Он передернул плечами и добавил: – Я буду счастлив познакомиться со старорежимным дворником «товарищем» Василием. Чего уж там… Дворники всегда были опорой режима, не так ли?

Если бы бедный Раабен только догадывался, если бы он только подумать мог, как недалека от истины его не слишком веселая шутка.

Вышел бородач лет пятидесяти, в потертой ливрейной куртке с галунами, с красными воспаленными не то от бессонницы, не то от пьянства глазами; сказал хриплым басом:

– Наше почтение, господа. Прикажете очищенной?

– Да ведь у нас самогон, – удивилась старуха.

– Отчего же, – улыбнулся Василий. – Для хорошего человека можем и… очищенную представить. Только сбегать надо.

– Далеко ли? – спросил Раабен.

– Недалече, ваше благородие, – сощурился Василий, – напротив, там деверь мой проживает. Так он еще дореволюционный запас имеет. Вам, как человеку надежному, могу доверительно сообщить.

– Откуда? Помилуй бог, – наивно изумился Раабен.

– А видите ли, он торговлишку ставил, а тут царя-батюшку и поперли, – сказал дворник, – а запасец остался.

– Ты, братец, священное имя государя всуе не поминай, – строго сказал Раабен. – Ступай, у меня мало времени.

– Ступай, ступай, – подтвердила Аносова, – а я пока закусочку приготовлю. Вы как насчет соленых грибков? Правда, дрянь одна на дне банки осталась, но все же…

– Господи, – прослезился Раабен, – грибочки… Я помню, во время коронации государя, на торжественном обеде в Кремле…

– Неужто вы, голубчик, сподобились? – изумленно перебила старуха. – Неужто и коронацию видели?

– Мадам, – закатил глаза Раабен, – как сейчас вижу: через всю Красную площадь – огромный помост! По нему дефилирует вся августейшая семья! Потом – собор! Митрополит Петербургский вручает государю корону! Государь возлагает ее на себя! Вторую корону возлагает на императрицу сам митрополит! А потом я стою в Грановитой палате в карауле и после торжественного обеда, когда августейшие особы удалились, гофмаршал приглашает охрану к столу. Какие были грибочки, мадам! Во мне пела каждая струна сердца. Мы были великой державой, мадам, а что теперь?

– Вы ели за одним столом со шпиками охранки… Фи! – сказала она. – Впрочем, каких только сюрпризов не подносит нам жизнь…

– А с кем мы теперь сплошь и рядом едим за одним столом… – вздохнул Раабен.

– Вы правы, – кивнула она и улыбнулась, – вы даже не представляете, насколько вы правы, Евгений Климентьевич.

Раабен молча улыбнулся в ответ и подумал, что приказ Крупенского устроиться он выполнил как нельзя лучше.

Василий тем временем вышел из парадного и пересек Никольскую. В доме напротив он поднялся на третий этаж, позвонил в дверь, на которой была укреплена металлическая табличка «Присяжный поверенный Нахамкес Я. П.». Дверь открыла горничная в кружевном фартуке. Василий кивнул ей и прошел коридором в дверь налево. Там за письменным столом, на котором стоял вычурный телефонный аппарат, сидел полный молодой человек.

– Нэлли привела офицера, – подобрался Василий, – на вид лет пятьдесят, выправка, гвардейский жаргон и прононс. Не исключено, что это один из тех двоих, с петроградского поезда…

– Утром было еще одно убийство, на Малой Дмитровке, – сказал молодой человек. – Я позвоню, вызову наряд. Когда он отойдет от квартиры, мы его возьмем. Полагаю, на допросе он выложит все.