– Предлагаю другой вариант, – сказал Василий. – Я за ним посмотрю. Он сейчас подопьет и станет менее зорким, а там решим.

– А я уже решил, – спокойно возразил молодой человек, – будет, как я сказал.

– Товарищ Нахамкес!

– Товарищ Васильев! Запомните: моя фамилия Ивченков, а во-вторых, своих решений я не отменяю никогда.

– Товарищ Нахамкес, – упрямо повторил Васильев, – я настаиваю на своем предложении. Офицер перспективный, а главное, нам нужен его сообщник. Ваше упрямство может все испортить, вы же знаете. Если я настаиваю – решаем мы вместе. Таков приказ руководства.

– Я доложу товарищу Артузову, – покраснел Ивченков-Нахамкес. – Я не могу работать с неинтеллигентным человеком. Кто вы? Вы даже не рабочий, я даже не знаю, кто вы такой, в конце концов.

– Катя, дайте мне бутылку «Смирновской», – крикнул Василий. – Товарищ Ивченков, я всю жизнь рабочий и в ВЧК нахожусь по личной инициативе товарища Артузова. И в партии – с октября пятого года. Мое прошлое безупречно.

– А мне ваше прошлое внушает сомнение. Мы посоветуемся…

– Со-о-ветуйтесь. Я работал для революции еще тогда, когда вас на свете не было.

– Вот ваша водка, – горничная протянула Васильеву завернутую в газету бутылку. – Товарищи, сейчас не время, прошу вас!

Ивченков снял трубку телефона:

– Коммутатор Главтопа, – сказал он негромко. – Кто это? Это ты, Грязнов? Это Ивченков, – он засмеялся и посмотрел на Васильева. – Есть партия сырых березовых. Я предлагаю законтрактовать, а вот Васильев против. Что говорит? Говорит, что надо, мол, подумать, то-се… Что? Понял… – он убито опустил трубку на рычаг.

– Что решили? – Васильев сунул бутылку в боковой карман.

– По-твоему решили, – буркнул Ивченков, – в авторитете ты.

В ВЧК Марин работал с декабря 18-го. С революцией его связывали не только личные убеждения, но и семейные традиции: отец Марина – военный врач, статский советник по чину – был большевиком, с первых дней войны находился в военно-полевых госпиталях, на фронте. Врачебную работу он активно сочетал с пропагандой среди солдат. В 16-м контрразведка арестовала его. Он был обвинен в шпионаже в пользу немцев и приговорен военно-полевым судом к расстрелу. Приговор привели в исполнение через час после вынесения. Марин даже не знал, где могила отца…

С самого утра он внимательнейшим образом анализировал сообщение из Парижа. Оно содержало массу удивительнейших подробностей, некоторые из них просто-напросто ошеломляли. Находясь на краю гибели, будучи блокированным красными армиями в Крыму и прилегающих территориях, уже не представляя долговременной угрозы для советской власти, Врангель тем не менее планировал именно долговременную, рассчитанную на десятилетия внутреннюю и внешнюю политику своего правительства. Это было не логично и не объяснимо. Законы о земле и о порядке государственного управления, привлечение к работе в госаппарате наиболее значительных, авторитетных деятелей прежнего режима, концессии западным монополиям на право разработки природных богатств Крыма на много лет вперед, оживленная торговля и обмен с Турцией, Францией, Соединенными Штатами Америки – все это было совершенно непонятно. Марин пошел к Артузову и поделился своими сомнениями.

– Думаю, не так все просто, – прищурился Артузов. – Вам кажется, что он агонизирует, а он намерен жить еще сто лет…

Артузов долго молчал.

– Я вот что скажу, Сергей Георгиевич. Вы видите, и это правильно, что барон на краю пропасти, но вы забываете о наших собственных трудностях. Смотрите: Гражданская война продолжается четвертый год. Народ устал. Всюду недостатки, недохватки, а то и просто голод. Пилсудский, слава богу, только что отпустил тиски, а если он снова возьмет нас за горло? И Врангель снова двинется в наступление? И мы не успеем покончить с ним до зимы? Мы выдержим еще одну зиму? То-то… Не так все радужно и у нас, не так все безнадежно и у него… Вы проверили сообщение Васильева и Нахамкеса? Кто такой этот Раабен?

– Бывший кирасирский офицер. В контрреволюционной деятельности не замечен, выехал вчера из Петрограда в Москву дневным поездом.

– Один?

– У него был попутчик.

– А-га, значит, это они… И в поезде, и на Малой Дмитровке они… Мне звонил начальник уголовного розыска, оба убиты из одного и того же револьвера. О Раабене все?

– Нет. Я тщательно проверил. Такая фамилия встречается в связи с екатеринбургскими событиями 18-го года. Некий Раабен Алексей – преподаватель Академии Генштаба (она в тот год находилась в Екатеринбурге), принимал активное участие в подготовке освобождения бывшего царя и его семьи.

– А какое отношение имеет этот Алексей к нашему Раабену?

– Они оба Климентьевичи.

– Братья?

– Думаю, что да. И в связи с этим еще кое-что. Заговор был организован военным контролем так называемой Сибирской армии.

– Что это такое?

– Псевдоним контрразведки. Она себя скомпрометировала зверствами и грабежами. И командующий армией приказал именовать ее впредь военным контролем. Заговор этот лопнул. Комендатура Дома особого назначения его вовремя раскрыла и ликвидировала. В списках участников я нашел своего однокашника по Академии художеств – Крупенский Владимир Александрович. Мы с ним росли вместе.

– Почему вы о нем вспомнили? К делу он вряд ли имеет отношение, слишком опосредствованные связи.

– Вы никогда не интересовались проблемами предчувствия, интуиции?

– Проблемами? По-моему, это из области мистики. Нет?

– Артур Христианович, поштудируйте Фрейда, это австрийский психиатр. Вы читаете по-немецки? Я вам дам.

– И что же Фрейд?

– Принципиально он не отрицает предчувствия. Это сверхподсознание, темные, неконтролируемые глубины мозга. Знаете, говорят иногда: «Меня что-то гнетет, я что-то предчувствую».

– Очень понятно объяснил. Спасибо.

– Напрасно улыбаетесь. Я предчувствую…

– Что?

– Свою встречу с Крупенским.

– Ага! – обрадовался Артузов. – Ну, раз так – возьми руководство операцией на себя. Рад, что наши желания совпали.

В дежурной части Марина ожидало сообщение Нахамкеса и Васильева, которые вели наблюдение за Раабеном. Он только что вошел в гостиницу «Боярский двор». Она помещалась совсем рядом с Лубянкой, на Старой площади, возле церкви Грузинской Божьей Матери. Марин позвонил в комендантский отдел и вызвал к подъезду дежурный наряд для задержания Раабена и второго агента, буде он окажется. Сели в мощный трехтонный «фиат» – единственный грузовик ВЧК, который мог вместить сразу всю команду – двадцать пять человек. Предстояла перестрелка. Опыт свидетельствовал, что белогвардейские эмиссары, как правило, не сдаются без боя. Кроме того, нужно было надежно перекрыть все пути отхода, а для этого, по условиям местности, двадцати пяти человек было, что называется, в обрез. И тем не менее Марин был уверен в успехе. В свое время, когда он учился в Академии художеств, в классе Ефима Ефимовича Волкова, он часто ловил себя на мысли, что вершины профессии все время ускользают от него. Он горячился, проклинал свои не слишком зоркие глаза и не очень умелые руки – так ему казалось. Он свято исповедовал только одну истину: в любом деле надо достигать вершин. Он бесконечно штудировал натуру, ночи напролет просиживал в академической библиотеке, стремясь постичь секреты мастеров Возрождения, голландцев XVII века и новые веяния барбизонцев и импрессионистов. Он выходил из библиотеки с распухшей головой, с красными глазами, перебирал свои этюды и с ужасом думал, что дальше провинциального учителя рисования никогда не двинется. Его работами давно уже восхищались и профессора, и ученики академии, а ему все казалось плохо, слабо. Ефим Ефимович, видя его мучения, говорил: «У вас блистательная рука, мой милый. Вы чувствуете цвет и тон, как никто, и вы однажды подниметесь до высот Рюисдаля или Коро, а может быть, и гораздо выше их».

Несколько дней назад пришло письмо из Петрограда. Бывший однокашник сообщал, что Ефим Ефимович Волков скончался от голода и болезни и похоронен по церковному обряду на болотистом Смоленском кладбище. Мы все уходим понемногу…