Здесь, на юге Франции, снег – редкость, но последние полчаса снежинки, поначалу несмело кружившие в воздухе, отяжелели и стали падать на землю. Все вполне могло закончиться снежной бурей. Зима стояла холодная, но местные жители считают дурным тоном, если об этом заговаривает иностранец. Сами они, даже когда их лица пламенеют на ветру, дующем, похоже, со всех сторон и пробирающем до костей, лучатся от радости, словно дети на морском побережье. «Il fait beau bien?»[58] – говорят они, глядя на затянувшееся небо, на котором прославленное южное солнце не появлялось уже много дней.

Я отхожу от окна большой комнаты и бесцельно слоняюсь по дому. В кухне рассматриваю себя в зеркале и решаю, что, пока вода не остыла, надо побриться, и тут слышу стук в дверь. От смутной, сумасшедшей надежды на секунду замирает сердце, но я тут же понимаю: наверное, присматривающая за домом женщина желает убедиться, что столовое серебро не украдено, посуда не побита и мебель не разрублена на дрова. Действительно, это она барабанит в дверь, и до меня доносится ее надтреснутый голос: «M’sieu! M’sieu! M’sieu, l’américain!»[59] С чего бы такое беспокойство, думаю я с раздражением.

Но когда я открываю дверь, женщина улыбается мне кокетливой и одновременно материнской улыбкой. Она не коренная француженка и уже довольно старая. Сюда она приехала из Италии много лет назад – «совсем еще молоденькой девушкой, сэр». Как только подрос ее последний ребенок, она, как и большинство местных женщин, оделась во все черное. Гелла решила, что все они вдовы. Но, оказалось, почти у всех еще живы мужья, хотя последних скорее можно было принять за сыновей. Иногда в солнечный день они играли в белот[60] на поляне у нашего дома и смотрели на Геллу глазами, в которых было нечто вроде горделивого отцовства, смешанного с мужским любопытством. Иногда я играл с ними в бильярд и пил красное вино. Но я всегда испытывал в общении с местными мужчинами напряжение – из-за их грубых манер, добродушия и дружелюбия. Они были как открытая книга – руки, лица и глаза рассказывали все об их жизни. Они обращались со мной, как с сыном, недавно достигшим совершеннолетия, и в то же время держали дистанцию, потому что я был не из их круга, и, возможно, подозревали (или мне так казалось) во мне нечто такое, чему не стоит подражать. Я читал это в их глазах, когда, встречая меня с Геллой, они, подчеркнуто вежливо, говорили: «Salut, Monsieur-dame»[61]. Они могли бы быть сыновьями этих женщин в черном, возвращающимися домой после бурной жизни на стороне в поисках лучшей доли. Здесь они могли отдохнуть под ворчание матерей, прильнуть к ссохшейся груди, когда-то их вскормившей, и дожидаться смерти.

Снежинки скользили по накинутой на голову женщины шали, оседали на ресницах и на выбившихся из-под шали черных, тронутых сединой волосах. Она была еще крепкая, хотя немного сутулилась и тяжело дышала.

– Bonsoir, monsieur. Vous n’êtes pas malade?[62]

– Нет, не болен, – отвечаю я. – Проходите.

Женщина входит, закрывает за собой дверь и откидывает шаль. Я все еще держу стакан с виски в руке, она видит это, но молчит.

– Eh bien, – говорит женщина. – Tant mieux[63]. Но мы не видели вас несколько дней. Вы не выходите из дома?

Она внимательно всматривается в мое лицо.

Я чувствую смущение и раздражение, однако проницательность и одновременно мягкость в ее глазах и голосе не позволяют поставить ее на место.

– Это из-за плохой погоды, – говорю я.

– Да, сейчас не август, – отзывается она, – но вас больным не назовешь. Вредно сидеть одному дома.

– Я уезжаю утром, – с отчаянием произношу я. – Можете проверить, все ли в порядке.

– Спасибо, – говорит женщина и вынимает из кармана опись вещей, на которой стоит моя подпись. – Это не займет много времени. Начнем с кухни.

Мы идем на кухню. По дороге я ставлю стакан с виски в спальне.

– Пейте, если хотите. Мне это не мешает, – говорит женщина, не оборачиваясь. Но я оставляю стакан на тумбочке.

Мы входим в кухню – подозрительно чистую и аккуратно прибранную.

– Где же вы едите? – напрямик спрашивает женщина. – В кафе вас уже несколько дней не видно. Вы ездили в город?

– Да, несколько раз, – запинаясь отвечаю я.

– Пешком? – спрашивает она. – Шофер автобуса тоже давно вас не видел. – Все это время женщина не смотрит на меня, а кружит по кухне, вычеркивая что-то из списка огрызком желтого карандаша.

Мне нечего ответить на ее последнее саркастическое замечание – я совсем забыл, что в маленькой деревушке жизнь каждого у всех на виду.

Она мельком заглядывает в ванную.

– Вечером здесь вымою, – обещаю я.

– Надеюсь, – говорит она. – Все здесь сверкало, когда вы въезжали. – Мы вернулись на кухню. Женщина не заметила отсутствие двух разбитых мною стаканов, а у меня не хватило мужества признаться. Просто оставлю на буфете деньги. Она включает свет в гостиной. Повсюду разбросаны мои грязные вещи.

– Я заберу их, – говорю я, пытаясь выдавить улыбку.

– Могли бы перейти дорогу, – с упреком произносит она. – Я с удовольствием накормила бы вас. Супом или еще чем-нибудь. Я все равно каждый день готовлю для мужа – где один, там и двое.

Я растроган, но не знаю, как выразить свои чувства. Не говорить же ей, что наш совместный обед окончательно добил бы меня.

Женщина рассматривает расписную думку.

– Вы едете к своей невесте? – спрашивает она.

Понимаю, что нужно солгать, но почему-то не могу. Прячу от нее глаза. Сейчас стакан с виски был бы кстати.

– Нет, – бормочу я. – Она уехала в Америку.

– Tiens![64] – удивляется женщина. – А вы что, остаетесь во Франции? – Она смотрит мне в глаза.

– На какое-то время, – отвечаю я и чувствую, что покрываюсь потом. Мне вдруг приходит в голову, что на эту женщину, итальянскую крестьянку, наверное, похожа мать Джованни. Я стараюсь не думать, как страшно завыла бы она, и боюсь даже представить выражение, какое было бы в ее глазах, узнай она, что сына убьют на рассвете и что в этом косвенно виноват я.

Но эта женщина – не мать Джованни.

– Нехорошо молодому человеку, вроде вас, – говорит она, – сидеть одному в большом доме без женщины. Неправильно это. – Лицо ее омрачает печаль, она хочет еще что-то сказать, но сдерживается. Она, конечно, собиралась поговорить о Гелле, которая ни ей, ни остальным женщинам в деревне не нравилась. Но она только выключает свет в гостиной, и мы переходим в большую спальню, хозяйскую, где спали мы с Геллой. Не ту, где я оставил стакан. Здесь тоже все чисто и опрятно. Осмотрев комнату, женщина говорит с улыбкой:

– Видно, что последнее время здесь не ночевали.

Я чувствую со стыдом, что краснею. Женщина смеется.

– Вы еще будете счастливы, – уверенно произносит она. – Найдете другую, хорошую женщину, женитесь, заведете детишек. Да, вот что вам надо, – говорит она, словно я возражаю. Не успеваю я открыть рот, как она спрашивает: – А где ваша мать?

– Она умерла.

– А-а… – Женщина сочувственно кивает головой. – Грустно. А отец? Его тоже нет в живых?

– Нет, он жив. Он в Америке.

– Pauvre bambino![65] – Она смотрит на меня с жалостью, отчего я чувствую себя совершенно беспомощным. Если она сейчас не уйдет, я или зареву во весь голос, или стану ругаться. – Но вы ведь не хотите мотаться по белому свету, как бродяга? Это очень огорчило бы вашу маму. Наверное, обзаведетесь когда-нибудь семьей?

– Да, конечно. Когда-нибудь.

Женщина кладет свою сильную руку на мое плечо.