Глубина и терапевтическая эффективность экзистенциального подхода неизбежно сопряжена с его принципиальной субъективностью, последовательная реабилитация которой в науке происходила на протяжении всего ХХ в. Методологическое противопоставление «классической» и «неклассической» науки было проведено еще Дюркгеймом, благодаря которому под «классической» наукой начало пониматься такое отношение наблюдателя и объекта наблюдения, когда наблюдение не оказывает регистрируемого воздействия на объект, и поэтому наблюдатель может быть исключен из научного описания. «Неклассическая» наука являет собой не столько иной взгляд, сколько изучает другой класс объектов – такой, что наблюдаемый объект меняет свои характеристики вследствие одного того факта, что оказывается наблюдаемым (Мамардашвили). Впервые с этим столкнулись физики при изучении элементарных частиц, а затем, поскольку физические опыты традиционно использовались в качестве неиссякаемого источника продуктивных метафор другими науками, невозможность рассматривать некоторые классы наблюдаемых объектов вне их отношений с наблюдателем была принята как основа в различных областях знания. Экзистенциальный подход в психологии, казалось бы, должен был естественно вписаться в область неклассических научных подходов. Однако этому препятствовало одно важное обстоятельство. В строгих неклассических подходах наблюдатель и наблюдаемый объект имеют различную природу. Физик, наблюдающий элементарные частицы, сам не является элементарной частицей. При экзистенциальном подходе наблюдатель и наблюдаемый объект являются в равной степени людьми, обладая каждый собственной субъективностью, что делает практически недостижимой какую бы то ни было «инструментальность», упираясь в тавтологию: психолог исследует внутренний мир человека, используя в качестве инструмента свой собственный внутренний мир, который он обязан исчерпывающе знать – в противном случае это не инструмент, и который он не может исчерпывающе знать, поскольку у него нет инструмента иного, чем он сам. Одним из способов освободиться от этой логической петли может быть введение искусственного объекта-посредника между внутренними мирами двух людей, такого, что он будет достаточно сложным, чтобы подходить для гомоморфного отображения различных, а желательно, любых внутренних миров, и достаточно «исчерпаемым», наблюдаемым и дискретным для передачи ему функций инструмента. В принципе такой объект имплицитно уже используется – но почти без осознания его инструментальной функции. Это вербальная продукция, текст в его общесемиотическом понимании. Действительно, все представления и переживания относительно внутреннего мира другого человека исследователь получает почти исключительно благодаря вербальной продукции этого человека. Традиция исследования вербальной сферы очень глубока, однако ограничивается в общем случае двумя моделями. «Психологическая модель» делает центром внимания то, что именно говорит данный конкретный человек, почти не фиксируясь на способах «говорения». В развитой системе «лингвистических моделей», напротив, все внимание уделяется «способам говорения», но отсутствует рефлексия над тем, почему именно этот конкретный человек выбрал из множества способов сказать именно этот. А между тем «психологический» и «лингвистический» взгляды соотносятся друг с другом, как парадигматика и синтагматика (Якобсон, Зализняк). Лингвистический интерес к языку сводится в самом широком смысле к кодификации и инвентаризации всех лингвистических явлений, которые есть или имеют право быть, – то есть к построению парадигмы. Психологический интерес в самом широком смысле, напротив, направлен на селекцию и комбинацию конкретных лингвистических явлений – то есть на построение синтагмы. В настоящем исследовании предпринимается ряд последовательных попыток комплексного и осознанного поиска синтагматических факторов, предопределяющих конкретные выборы и сочетания и лежащих в области психологии, с рекурсивным обращениям к лингвистической парадигме. Это позволило выйти за пределы противопоставления «классического» и «неклассического» взглядов, применив к наблюдаемому и к наблюдателю один и тот же инструмент – порождаемые ими тексты. Собственно, в экзистенциальной психологии картина мира пациента всегда открывается благодаря тому, что он рассказывает психотерапевту, и анализируется путем сравнения с собственной картиной мира терапевта, поэтому в таком решении не было бы ничего нового, если бы не два методологических различия: акты раскрытия и сравнения из имплицитных переводятся в статус максимально эксплицированных; экспликация проводится с помощью точных неколичественных методов, исключающих ее произвольность. Эта методология позволяет справиться с проблемой глубокой неопределенности, свойственной экзистенциалистскому «способу говорения», и преобразовать в позитивистски-проясненные такие сложные семантические комплексы, как экзистенциальные смыслы.

2.1. Индивидуальная картина мира – лингвистическая или экзистенциальная?

Формулировка гипотезы настоящего исследования представляет собой значительные трудности в силу того, что речь идет о размытом понятии «уникальная картина мира индивида», исходно предполагающем множество разнообразных и в равной степени допустимых интерпретаций, даже с учетом того сужения этого понятия до термина, которое было предложено выше. Более того, само существование объекта под названием «уникальная картина мира индивида» находится под вопросом: требуются серьезные аргументы и доказательства того, что каждый человек использует собственную системную и неосознаваемую схему, по ячейкам которой он располагает все события, происходящие во внешнем мире, вокруг него, и в мире внутреннем, доступном только ему самому, и что эта схема отличается от подобной схемы любого другого человека. Действительно ли это так, или это всего лишь метафора, вошедшая как в обыденное, так и в научное сознание, благо она поддерживает гуманистическое представление об исключительности и уникальности любого человека? Поскольку сомнительный и расплывчатый объект «уникальная картина мира индивида» преимущественно вербален, разумно было обратиться вначале к картине мира лингвистической – она изучается давно и в целом не вызывает сомнений в своем существовании. Мысль о лингвистической картине мира является предметом обсуждений и дискуссий психологов и лингвистов начиная с работ Уорфа и Сэпира. Представления Уорфа о том, что «мы расчленяем мир, как это закреплено в системе моделей нашего языка», и тезис Сэпира-Уорфа о том, что «то, как люди мыслят, определяется категориями, имеющимися в их родном языке», поддерживается многочисленными когнитивистами (напр., Н. Арутюнова, А. Вежбицкая, Lutz, и др.) и оспаривается, хотя, на наш взгляд, не вполне аргументировано, такими известными лингвистами и психологами, как Стивен Пинкер и поддержавший его Ноам Хомский. Однако и сторонники, и противники концепции «языковой картины мира», приводя аргументы «за» или «против», говорят о «нас», «людях», сообществах носителей того или иного языка. В то же время нам не известны системные попытки доказательства или опровержения концепции «языковой картины мира» отдельного индивида. Не обсуждалась в полном объеме также проблема того, какого типа неосознаваемые высказывания вложены в текст любого носителя данного языка обязательно, а какие являются сугубо индивидуальными – ситуативными или личностными.

На первом этапе подхода к выдвижению гипотезы была предпринята попытка сформулировать, уточнить и проверить предположение о существовании или несуществовании «индивидуальной лингвистической картины мира», то есть убедиться, что в многообразии лингвистических средств, которые предоставляются человеку его родным языком, потенциально заложены важные мировоззренческие смыслы. В процессе создания каждого отдельного связного высказывания индивид вынужден совершать множественные выборы из тех относительно равноценных вариантов, которые предлагает ему родной язык. По нашему предположению, он должен выбирать среди потенциально возможных способов высказывания именно те, которые соответствуют его индивидуальным представлениям, причем выбор совершается многократно в процессе говорения. Благодаря ожидаемому постоянству мировоззренческих смыслов в содержании вербальной продукции человека, помимо осознаваемой говорящим информации, системно должен повторяться один и тот же набор лексических и грамматических средств, отражающий эти смыслы. Таким образом, в процессе говорения из почти бесконечного числа лингвистических возможностей каждый индивид предположительно выбирает относительно небольшой их список, отвергая остальные. Выбор одних и отвергание других лексических и грамматических средств, повторяясь многократно и постоянно в процессе говорения, автоматизируется и перестает осознаваться вообще или осознается лишь до некоторой степени, оставаясь полностью или частично скрытым как для самого индивида, так и для исследователя.