В оформлении обложки использована рисунок автора Alina Gizatoulin
Ветер
Жаркий полдень. Сердце лета. Негустой лесок.
Ты раздвинула большие пальцы голых ног;
Стали пальцы друг от друга жутко далеки:
Не допрыгнуть, не докрикнуть, не подать руки.
А за пальцами и ноги (ух ты!) разошлись,
И в тенистую ложбинку заглянула высь,
Запустило солнце лучик в шерстяной мысок,
А по губкам зарезвился наглый ветерок.
Ветер, вроде, не мужчина – но такой чудак!
Путать юбки с парусами – в этом он мастак.
Дуть и гладить снизу звезды, скрытые от глаз,
Что и вышло в жаркий полдень, в этот самый час.
Ветру – можно. Осторожно. Ветра – не унять.
А что он совсем без пола – это как сказать!
Веют пальцы голубые – долго ль до греха?
"Здравствуй, тетенька-улитка, дай нам молочка!"
А улитка-то и рада, губки до ушей:
"Заходите, угощайтесь" – , просит малышей.
Ей бы гостя посолидней – есть куда принять!
А все дразнят недотрогой – сами, вашу мать!
Вслед за ветренною лаской телу стало так:
Заалели густо щеки, словно алый мак,
Зубки жадно прикусили нижнюю губу,
Руки встретились с грудями, те же – ни гу-гу.
"Ах, вы так?" – решили руки и давай их мять,
Теребить соски тугие и слегка щипать;
Тут и мертвый даже встанет от нужды большой…
Вообщем, глупая улитка растеклась слюной.
Дева гневно покраснела, повела плечом:
"Если даже так и было – ты-то тут причем?
И откуда так подробно выведал, свинья?"
Я ответил, улыбаясь: "Ветер – это я.
Ветер точит то, что хочет, нет ему преград,
Ветер сам всегда решает – с кем ему играть.
Не поймать его надолго, в сеть не затащить,
Он тебе раздует юбку – и ищи-свищи!
Донесет тебя до неба, а потом – привет…
Но зато нежнее ветра – не было и нет."
Ночь
Ночь уронила голову на стол,
(Под ворохом волос – белее мела)
И платье – серебристый звёздный шёлк –
Стекало вниз с расслабленного тела.
Но похотью был месяц воспалён,
Рожок кровавый в тёмное вонзая.
А ночь спала и видела свой сон,
Как–будто солнце грудь её ласкает.
Когда ж изверг воришка семена,
Не пропахав собой безбрежной нивы,
То млечный путь ненужного зерна
Лёг на неё дорожкой некрасивой.
А ночи, впрочем, было всё – равно:
Желанный сон продлился до рассвета;
Живой, как ртуть, пьянящий – как вино –
И сладострастный, как мечта поэта.
Гроза
Над усадьбой гроза – как разбуженный зверь,
Гувернантка Мариша не спит;
А снаружи в закрытую девичью дверь
Перепуганный мальчик стучит:
Отвори, я замерз, я от страха дрожу,
Я гремучих раскатов боюсь!
Я – пока не пройдет – у тебя полежу,
А потом потихоньку вернусь.
И Мариша, сорочку одернув слегка,
Позабывши накинуть халат,
Пожалела, впустила к себе паренька:
Кто же в страхе своем виноват?
Ах, теперь и она от озноба дрожит:
Его руки нащупали путь,
И уже на грудях гувернантки лежит
Неокрепшая юная грудь…
Губы вплавлены в губы. Сплелись языки,
Под живот упирается член;
И разводят две странно-умелых руки
Боязливые чаши колен.
Тихий сдавленный вскрик, жаркий шепот: " Пусти…",
Повлажневший потерянный взгляд;
И пытаются сжать, не вмещая в горсти,
Две руки его – девичий зад.
Липкий бархат обьял протонувший смычок
(Небольшой – в этом ей повезло),
Только несколько капель на темный зрачок
Из надорванной розы сползло.
Застыдился, на пальцах почувствовав кровь,
Соблазнивший Маришу барчук,
Но смычок заиграл и задвигался вновь,
Разохотясь на плещущий звук.
Неумелые бедра пускаются в пляс,
Липнут потные кудри к кудрям;
Заскрипела, запела кровать, затряслась,
Грозовым подражая громам!
И в Маришу, впервые принявшую .уй
Под дождя нескончаемый стук,
Сладко выметнул несколько пламенных струй
Закричавший от счастья барчук.
И довольный, как сытый балованный кот,
Отвалился и вынырнул прочь…
А она удивилась – как долго течет
Этот дождь…эта сперма…и ночь.
И не знала она, что сиятельный граф
Завтра утром получит доклад,
И все пятна на смятых ее простынях
Обойдет его пристальный взгляд.
А потом – поведет на конюшню пороть
И, согнув пополам, оголит
Ее белую нежную, грешную плоть,
И по-царски плетьми наградит.
А потом в тот же путь, в ту же боль между ног,
Куда отпрыск изволил кончать,
Он отправит настолько внушительный рог,
Что Мариша охрипнет кричать!
Но за это ему она станет рабой,
А мальчонку замучит до слез,
Насыщая обоих своею звездой,
Как голодных – хлебами – Христос.
Одноногий фонарь
Одноногий фонарь заглянул в голубое окошко:
Постоял, помолчал, головой покачал понарошку…
Занавески – кисейные барышни, белые сони, -
Задрожали и тихо застыли в изящном поклоне.
А и было на что посмотреть воспалённому глазу:
Лишь бы мог это выдержать ум, заходящий за разум!
Лишь бы бедное сердце не сбилось, как лошадь на круче,
Не мелькнуло бы праздным зевакам звездою падучей!
Ах, ни слова, вертлявый язык и предатели – губы!
Всё, что можете вы сообщить – слишком громко и грубо!
Лучше – сам я… И несколько позже (пускай утихает) –
Утомлённых открытьями – нежно укрою стихами.
Бело–розовым садом покажутся плоти извивы,
И бельё на коврах – словно спящие птицы – красиво;
И следы – в простынях, на подушках, – блестящие влагой –
Золотые дублоны любви, позабытые скрягой.
А когда этой комнатой солнце придет поиграться –
Никого не заставит от сладостных грёз оторваться!
Ни над кем там, признаюсь, вчера не держал и свечу я…
Это – стих. Это – сон. Что однажды увидеть хочу я.
Менуэт
Чистое золото скрипки роняли в тёплые льдины паркета;
Фраки, мундиры и бальные платья плыли в плену менуэта;
А в будуаре за бархатной шторой, вскинувши юбки повыше,
Спущенный книзу чулок поправляла юная панна Мариша.
Поднята дерзко точёная ножка на табурете старинном;
Сквозь кружева проступили немножко контуры щёлки невинной…
Вдруг, перед нею – корнет Оболенский – чёртиком из табакерки –
Встал на колено и бёдра окинул взором, снимающим мерки.
– Ах, невозможно! Раздвинуты ноги… Кружево слишком прозрачно…
Мог ли досужий гуляка предвидеть случай, настолько удачный?
Шёпотом он умоляет Маришу, двигаясь ближе и ближе…
– Боже! – Язык беспардонный находит и через трусики лижет
Тёплое, томное, полное неги; вкусное словно конфета!
…Цепко сжимают изящные пальчики чёрные кудри корнета.
Личико красно. Прикушена губка. Долу потуплены очи.
Тихие стоны без слов объясняют, как он желанен и точен.
Мокрая кромка тончайшего шёлка сдвинута, не натирает…
К сроку созревшую жаркую вишенку лакомки–губы вбирают.
Пьяная дрожь охватила Маришу, мёдом плеснуло из улья;–
Расположил в тот же миг Оболенский панну на сдвинутых стульях.
