— Что, пить, что ли, собрались?

— А чего бы не пить-то, воскресенье, однако. Врачам выходной, больным свобода. И тебе нальем.

— Ага, ну давай, — согласилась Люба.

Взяла из холодильника яйца и колбасу и ушла в подсобку, где у них была плитка и сковорода. Так и минуло воскресенье — в неспешном выпивании и малоинтересных беседах по этому поводу.

А поутру устоявшаяся, перегарная атмосфера нашей палаты была потревожена легким крахмальным шуршанием халата и нежным позвякиванием пробирочек в штативе. Производила шумы лаборантка, пришедшая взять на очередной анализ нашу изрядно разбавленную алкоголем кровь. Взглянув, я сразу же узнал ее. Это была она. Вне всяких сомнений.

Первое, что я увидела, войдя в его палату… Нет, не так, тогда я еще не знала, что это его палата. Я просто вошла в очередную палату взять анализ крови, и первое, что я увидела, были его глаза. Темные, почти черные глаза, наполненные невыразимо глубокой спокойной печалью.

Потом, позже, я подумала, что это была скорее не печаль, а тоска, с постоянным присутствием которой он смирился. Смирился со страданием, с болью, сопровождающими эту тоску, отказавшись от всяких попыток освободиться, избавиться от нее.

Первым спонтанным желанием было подойти, взять его за руку и спросить:

— Что у вас случилось?

Но я вовремя остановила себя; в этих стенах подобный вопрос прозвучал бы нелепо. Да и печаль в его глазах, как я уже сказала, была давней, привычной.

Наверное, я смотрела в его глаза дольше, чем нужно. От этой мысли я смутилась. Коснувшись его протянутой мне навстречу руки вовсе не затем, чтобы выразить сочувствие, а для того, чтобы взять кровь, я почему-то выпустила ее, эту руку, а потом взяла опять. Я никак не могла набрать в трубку кровь из крохотной ранки, вновь и вновь прокалывая его палец, делая это неловко, словно неопытная практикантка. А ведь я считалась одним из самых умелых и опытных спецов в нашей лаборатории.

Я больше не смотрела ему в глаза, но знала, что он по-прежнему глядит на меня все так же спокойно и печально. Вместо того чтобы упрекнуть, обругать меня за причиняемую боль, он сказал:

— Я видел вас во сне. Вчера ночью.

А я молчала, как набитая дура, что есть мочи сжимая его исколотый палец.

— Меня зовут Лаврентий. Редкое имя, не правда ли? — продолжал он говорить довольно низким, ровным голосом. — Мне кажется, у вас тоже должно быть какое-то редкое имя.

— Меня зовут Берта, — ответила я и перешла ко второму больному.

Он взял с тумбочки тетрадь, стал что-то зачеркивать и писать. Потом вырвал листок и сложил его пополам. Дождавшись, когда я закончила и уложила стекла и трубки в штатив, он протянул мне этот листок со словами:

— Это вам.

Выругав себя в девятый раз за последние минуты дурой и идиоткой и стараясь придать своему взгляду надменную утомленность, я посмотрела на него, как думалось, свысока.

С черными волосами, помеченными ранней сединой, с мягкой, густой бородкой цвета черненого серебра, он был похож на молодого восточного князя, везунчика и жизнелюба. Почему-то именно это сравнение пришло мне в голову. Если бы не глаза…

Это был большой и сильный мужчина, но меня удивил контраст крупного тела, широких плеч, объемно вылепленных рук с небольшими, почти женскими кистями, заканчивающимися тонкими нервными пальцами. В этих пальцах он и держал сложенный пополам листок.

— Что это? — спросила я.

— Это стихи, которые я написал о вас, — ответил он, улыбнувшись.

— Так быстро?

— Я вообще пишу быстро.

Хвастун, подумала я.

— Но это я написал еще вчера, когда увидел вас во сне.

Врун, подумала я.

— Хорошее у вас имя, — серьезно добавил он. — Прекрасно звучит в стихах.

Я взяла листок, стараясь не коснуться сжимавших его пальцев, положила в карман халата и поблагодарила таким безразличным тоном, на какой только была способна.

Попрощавшись, я вышла, чтобы направиться в следующую палату. В коридоре я вдруг поняла, что, войдя и увидев его глаза, забыла поздороваться. Нарушила правило, которое все годы своей работы считала обязательным, в отличие от некоторых своих коллег, в особенности молоденьких девчонок из училища, пренебрегающих всякой медицинской этикой… Мне стало стыдно и нехорошо, ведь у него могло сложиться обо мне дурное впечатление.

Не могу сказать, что я думала о нем постоянно, но на протяжении всего дня, собирая кровь в пробирки и делая анализы, я все время вспоминала его.

Я всегда, может быть, излишне самоуверенно, считала, что хорошо, едва ли не с первого взгляда, разбираюсь в людях. Но про него я не могла сказать ничего определенного. Я не понимала, откуда вообще взялась потребность как-то определиться по отношению к этому человеку. Но потребность явно существовала, и это меня тревожило.

Хвастун? Врун? Но разве можно представить себе нормального представителя сильного пола без этих недостатков? А может быть, он говорил правду, почему бы и нет?

Весь день время от времени ощупывая в кармане халата сложенный пополам листок, в самый последний момент я все же забыла о нем и, закончив работу, оставила вместе с халатом в лаборатории. Вспомнив о странном для больного подношении уже на остановке, я не стала возвращаться назад. Это было бы уже абсолютно ненормальным поступком, через край.

Но с остановки я все-таки ушла, не дождавшись троллейбуса. Я решила зайти сегодня в близлежащую церковь.

Вечерняя служба в Скорбященском храме начиналась в пять часов, а к четырем там собиралось около десятка женщин, которые под руководством матушки Анны пели акафисты Пресвятой Богородице. Некоторые из женщин приходили постоянно, другие, как я, только на пение, сообразуясь со своим временем и душевным настроем. Матушка регентша всегда была рада мне, говорила, что у меня красивый, чистый голос и что я придаю хору особое звучание и распевность.

Это было, пожалуй, единственное место в городе, где искренне радовались моему появлению.

Двенадцать лет назад, окончив медучилище и выйдя замуж, я уехала в Мурманск, где и прожила более десяти лет, по-настоящему сроднившись с этим далеким, снежным, ни на какой другой не похожим городом.

Парень, приехавший с севера в отпуск, больше, чем меня, ошеломил бурным ухаживанием моих родственников. Он был остроумен, играл на гитаре, хорошо пел, зарабатывал по тем временам неплохие деньги.

Подруги, оканчивающие со мной училище, одна за другой выходили замуж. Старшая сестра Ольга неустанно твердила, что мне, маленькой невзрачной дурнушке, невероятно повезло, и если я упущу такого жениха, буду распоследней дурой. Она говорила это, видимо, из зависти: названные характеристики скорее относились к ней, я же никогда не считала себя невзрачной дурнушкой, никогда не ощущала дефицита внимания к себе со стороны противоположного пола. Но отказываться от предложения у меня не было каких-то особых причин.

Я думала, что все идет так, как должно идти, и вышла замуж.

Не могу сказать, что я не любила своего мужа, но и сказать, что я его любила, теперь, по прошествии времени, я бы не решилась. Бывает, значит, и такое, как бы промежуточное состояние, и некоторые проживают в нем благополучно всю свою жизнь. Мы не смогли. Через восемь лет мы расстались.

Моя первая беременность, как и все последующие, была неудачной. Очевидно, Господь не предназначил меня к рождению ребенка.

После выкидыша я не могла вступить с ним в близость больше полугода. Чтобы прийти в себя, я на несколько месяцев уехала к родителям в глухую, бездорожную деревушку. Пила парное молоко, копалась на огороде и думала, смогу ли я когда-нибудь вернуться в Мурманск.

Он приехал за мной, как всегда, с цветами, сильно похудевший и какой-то неухоженный. Без особого внутреннего сопротивления я позволила себя увезти. Все пошло так, как прежде, вопрос о ребенке по обоюдному согласию был на неопределенное время отложен.