– Эта дверь по вечерам запирается? – спросил он.

– Постоянно на ключ.

– А у кого остается ключ?

– Я оставляю его каждый вечер у служителя, который убирает кабинет, – отвечал Проспер.

– У служителя, – добавил и Фовель, – который каждый вечер подвязывает у порога гамак, спит на нем и каждое утро его убирает.

– Он здесь? – спросил комиссар.

– Да, – отвечал банкир и, отворив дверь, закричал: – Ансельм!

Ансельм служил у Фовеля уже десять лет и пользовался доверием. Он не мог быть заподозрен и знал это. Но так как самая мысль о преступлении ужасна, то дрожал и он.

– Вы спали эту ночь у порога? – спросил его комиссар.

– Да, по обыкновению, сударь…

– В котором часу вы легли?

– Около половины одиннадцатого. Вечер я просидел в соседнем кафе с лакеем господина Фовеля.

– И вы не слышали никакого шума сегодня ночью?

– Какой же мог быть сегодня шум? Я очень чутко сплю, и всякий раз, когда хозяин спускается вниз осмотреть кассу, я моментально вскакиваю, едва только заслышу его шаги.

– И часто по ночам приходит к кассе господин Фовель?

– Нет, напротив, очень редко.

– А в эту ночь?

– Я могу положительно утверждать, что господин Фовель не приходил, так как от выпитого с лакеем кофе я страдал бессонницей.

– Отлично, любезный, можете идти.

Ансельм вышел. Фанферло возобновил свои исследования. Он отворил дверь, ведущую на маленькую лестницу к банкиру.

– Куда ведет эта лестница? – спросил он.

– В мой кабинет, – отвечал Фовель.

– Надо ее осмотреть, – сказал Фанферло.

– Это очень легко, – отвечал с готовностью Фовель. – Пожалуйте, господа! Идите и вы, Проспер.

Кабинет Фовеля состоял из двух половин: в одной была роскошно убранная приемная, а другая составляла собственно кабинет. В этих двух комнатах было три двери: одна вела на указанную потайную лестницу, другая в спальную банкира, а третья выходила на парадную лестницу. Через эту последнюю к банкиру входили клиенты и визитеры.

Фанферло одним взглядом окинул комнату, и его огорчило, что и здесь ясности не добавилось.

– Посмотрим с другого конца, – сказал он и вышел в приемную. За ним пошли комиссар и банкир.

Проспер остался один в рабочем кабинете. Он опустился в кресло, стоявшее перед камином, и предался своим мрачным мыслям. Кто-то теперь окажется действительно виновным?

В это время отворилась дверь из спальной банкира, и в ней показалась девушка замечательной красоты. Это была племянница Андре Фовеля, Мадлена, о которой он так недавно упоминал.

Увидав Проспера Бертоми в том кабинете, где она ожидала встретить только одного дядю, она не могла сдержаться и вскрикнула от удивления:

– Ах!

Проспер вскочил, точно пораженный громом.

– Мадлена! – воскликнул он. – Мадлена!

Молодая девушка покраснела, сна хотела уже удалиться и сделала шаг назад, но Проспер, будучи не в силах побороть себя, бросился к ней, она протянула руку, и он почтительно ее пожал. Некоторое время они стояли неподвижно и молчали. В волнении они опустили голову, боясь посмотреть друг другу в глаза; имея столько сказать, они не знали, с чего им начать, и молчание продолжалось.

– Это вы, Проспер, вы? – начала наконец Мадлена.

– Да, это я, Проспер, – отвечал он, – друг вашего детства, заподозренный, обвиненный сегодня в постыдном, грязном воровстве. Это Проспер, которого ваш дядя предает суду и который еще до вечера будет арестован и посажен в тюрьму.

Мадлена испугалась, и глаза ее засветились состраданием.

– Боже мой! – воскликнула она. – Что вы говорите?

– А разве вы еще об этом ничего не знаете? Вам ничего не говорили ни тетя, ни двоюродные братья?

– Ради бога, что случилось? Я ничего еще не знаю!

Кассир медлил. Быть может, ему хотелось открыть перед Мадленой свое сердце, свои сокровенные мысли, напомнить ей о прошедшем, которое разбило ему жизнь, лишило его веры. Он встряхнул головой и сказал:

– Благодарю вас и за это участие. Это последнее ваше участие ко мне, но позвольте мне избавить вас от неприятности выслушивать горе, а меня от возможности краснеть перед вами.

Мадлена сделала повелительный жест.

– Я все желаю знать, – сказала она.

– Увы, – отвечал кассир, – скоро вы и без меня узнаете о моем несчастье и позоре. И тогда вы поймете, что вы сделали.

Она настаивала, затем она стала его умолять, но Проспер оставался непоколебимым.

– В той комнате ваш дядя, – отвечал он. – Вместе с ним полицейский комиссар и сыщик; они могут сюда войти… Умоляю вас, уходите, иначе вас увидят…

С этими словами, несмотря на ее сопротивление, он вывел ее за дверь и затворил ее за нею.

В это время возвратились полицейский комиссар и Фовель. Они осматривали приемную и парадную лестницу и потому не могли слышать того, что происходило в кабинете. Но за них все услышал Фанферло. Эта превосходная ищейка ни на минуту не упускала из виду кассира. Предоставив розыски комиссару и Фовелю, он принялся за наблюдения. Он видел, как отворилась дверь и вошла Мадлена, и не проронил ни взгляда, ни одного жеста в той быстрой сцене, которая произошла между Проспером и Мадленой.

«Так, так… – думал он. – Молодой человек любит эту девушку, которая чертовски хороша. Он сам тоже красив и пользуется взаимностью. Этому роману банкир не сочувствует, что очень понятно, и, не зная, как отделаться от этого влюбленного кассира по чести, он и придумал эту комедию, и довольно-таки удачно».

Таким образом, по мысли Фанферло, банкир сам себя обокрал, а невиновный кассир оказался только козлом отпущения. Но это убеждение полицейского агента в данный момент было мало полезно для Проспера!

«Пусть все идет, как идет, – продолжал сыщик, – а я останусь в стороне со своим особым мнением. Стоит только пошпионить еще немножко, и я сорву маску с этого негодяя».

Успех казался трудным, сомнительным, но Фанферло верил в свой гений.

Покончив с осмотром верхнего этажа, перешли опять в кабинет Проспера. Комиссар, спокойный в начале, стал выказывать признаки тревоги. Приближался момент принять то или другое решение, он не решался его принять и нарочно медлил.

– Как видите, господа, – начал он, – наши исследования привели нас к первым предположениям. Какого вы мнения, господин Фанферло?

Сыщик не отвечал. Занятый осмотром в увеличительное стекло замка в кассе, он стал делать жесты, полные удивления. Без сомнения, он напал на след. Комиссар, Фовель и Проспер подскочили к нему.

– Что такое? – спросил банкир.

– Так, пустяки… – отвечал сыщик. – Я пришел к заключению, что эта касса была отперта или заперта сегодня ночью, я не знаю как, но только силою и очень второпях.

– Как так? – спросил комиссар.

– Видите эту царапину на дверце, которая бежит от замка?

– Вижу, но что же из этого?

– Ровно ничего. Это именно то, на что я и хотел указать.

Но мысли Фанферло были совсем иного сорта. Эта царапина, свежая, чего нельзя было отрицать, имела для него свое особое значение, которое было непонятно для других. Она убедила его, что кассир, укради он из кассы хоть миллион, не мог бы сделать ее уже в силу привычки отпирать замок. Наоборот, банкир, приходя ночью, тайком, боясь разбудить служителя у порога, имел основания дрожать, торопиться и, попадая ключом мимо скважины, мог сделать указанную царапину!

– Я прихожу к заключению, – обратился сыщик к комиссару, – что никто чужой сюда проникнуть не мог. Для посторонних эта касса совершенно недоступна. На буквах замка не осталось ровно ничего подозрительного. Я утверждаю, что для открытия кассы не было употреблено никакого инструмента, кроме ключа, никакой отмычки. Тот, кто отпер кассу, знал слово и имел в своем распоряжении ключ.

Это формальное утверждение покончило с медлительностью комиссара.

– Мне остается только сказать несколько слов господину Фовелю… – обратился он к присутствующим.

– Я к вашим услугам! – отвечал банкир.