Она слышала это не в первый раз. Пожала плечами, открыла сервант, чтобы достать рюмки.

– Ты недоволен?

О’Хара захохотал, громко, привычно, но смех на этот раз показался ей каким-то ненастоящим, словно жестяным. Затем стер улыбку с лица.

– Если бы у меня был такой сын, Лиззи, я бы горя не знал. Но мой балбес только и умеет, что гонять на спортивном авто и тратить мои деньги на модные галстуки из магазина на Грин-стрит. В детстве он любил отрывать крылья у бабочек. Думал, поумнеет, увы… Но я пришел не жаловаться. Скоро мне уезжать из Китая, а поэтому… Есть разговор, Лиззи!

Золотисто-зеленое вино, мягкое цветочное послевкусие. Сизый табачный дым, негромкий спокойный голос. В таком тоне босс беседует только с самыми серьезными клиентами. Сделка на миллион…

– Ты каждый день задаешь много вопросов, Лиззи. Не все они мне нравятся, но я отвечаю, куда деваться? Ты теперь незаменимая, сам вырастил, сам воспитал. Но ты ни разу за эти годы не спросила, ради чего, ради какой цели я приехал в Шанхай. Деньги? Само собой, как без них? Война – отец всему. Китайцы воюют, а значит, платят. Но когда я запретил продавать оружие генералу Янгу, ты даже не поинтересовалась причиной. А ведь это очень большие деньги – и они достались не нам.

– Ты бы все равно не ответил. Сам вырастил, сам воспитал. Есть вопросы, которые не стоит задавать, потому что ответ и так ясен. А есть такие, которые просто не надо задавать.

Рюмки еще не опустели, однако он налил вновь, до самых краев, плеснув на скатерть. Поставил на стол блюдце, зажевал мундштук папиросы.

Взглянул – прямо в глаза.

– Когда я был мальчишкой, то часто думал, что значит стать настоящим мужчиной. Вначале, сама понимаешь, дальше кольта в кобуре и одноклассницы на сеновале не мечталось. Потом… Потом я уехал в Европу вместе с парнями генерала Першинга. Добровольно, даже медицинскую справку подделал, чтобы взяли. Солдаты – вот истинные мужчины! Если бы… Нет, Лиззи, солдат – крыса, он огрызается, потому что его загнали в угол.

– И ты решил стать тем, кто загоняет в угол?

Они выпили. Она пару глотков, смакуя, О’Хара – залпом, до дна, явно не чувствуя вкуса. Выдохнул, взял папиросу, затянулся.

– Людей загоняют в угол политики, вся эта выборная сволочь, у которой есть единственный талант – врать в глаза. Такое дерьмо не по мне. Хочешь, расскажу, что такое настоящий мужчина?

Усмехнулся, блеснув крепкими зубами, пододвинулся ближе.

– Ты – настоящий мужчина, если к тебе сбегает чужая жена – прямо из-под венца, из главного столичного собора, чтобы провести брачную ночь не с мужем, а с тобой, в грязном купе второго класса!

Она сделала еще глоток, щелкнула ногтем по стеклу:

– Амен! Это высшее достижение настоящего мужчины?

О’Хара ответил неожиданно серьезно:

– Не достижение, Лиззи. Всего лишь показатель возможностей. Через много лет этот мужчина расстелил на столе карту мира, задумался – и ткнул пальцем в Европу. Зачем? Он решил устроить там большую войну. Ничего личного, просто business. Наметил победителей, побежденных, составил смету…

– А тебя он отправил в Китай?

Мужчина, неспешно встав, потянулся, хрустнув костями, положил на плечо женщине тяжелую ладонь.

– Есть вопросы, которых просто не надо задавать. Другое важно, Лиззи. В Китае мы сделали все, что хотели, – и взяли все, что могли. Скоро сюда придут японцы, и начнется пир трупоедов. А я стал достаточно силен, чтобы самому ткнуть пальцем в карту. Ты можешь остаться здесь, можешь уехать подальше и обо всем забыть… И можешь поехать вместе со мной! Ответ – сейчас, причем только «да» или «нет».

Она не спешила. Допила вино, взяла папиросную коробку, прикусила зубами бумажный мундштук. Зажигалка выстрелила синим огоньком, но с первого раза прикурить не удалось. Она щелкнула еще раз, еще…

– Я убедилась, господа, что мужчины – существа, совершенно не приспособленные к жизни, – изрекла баронесса фон Ашберг, закуривая сигарету, вставленную в чуть ли не полуметровый янтарный мундштук. – Не возражайте. Как говорят материалисты, практика – критерий истины.

Подали кофе. Если с обедом как-то обошлось, то с кофейной картой случилась накладка. Ингрид, изучив ее вдоль и поперек, нахмурилась, подозвала официанта, тот сбегал за мэтром…

Хинтерштойсер с опаской взял с блюдца маленькую невесомую чашечку. Принюхался, отхлебнул… Кофе себе и кофе!

– Вы лучшие альпинисты во всей Германии, – чеканила далее баронесса. – Вы собрались брать Норванд. И что я вижу? Двух плохо одетых молодых людей в костюмах из деревенской лавки и в несвежих рубашках. Я уже не говорю об одеколоне, которым вы пользуетесь. Держу пари, что брились вы в вокзальном туалете!

Андреас едва не подавился. Отставив кофе, полез за сигаретами, но в последний момент передумал. Киоск, где они были куплены, находился как раз у входа в мужской туалет на Банхофплац.

– У вас есть тренер? Врач? Пресс-атташе? Вы хотя бы забронировали номера в отеле?

Курц явно хотел возразить, но Ингрид махнула мундштуком, словно фокусник – волшебной палочкой.

– Не надо, Антониус! Я вполне представляю, что сейчас услышу. Вы, господа, чем-то похожи на моего кузена, которого я уже имела честь упоминать. Брутальность, самоуверенность, даже наглость – и плохо сидящий пиджак. Правда, в отличие от него, вы кажетесь куда более воспитанными. Это несколько обнадеживает.

Теперь уже и Хинтерштойсер был готов подать голос. В конце концов, кто здесь лучший альпинист? Открыл рот… И закрыл, заметив, как Тони подносит палец к губам. Ингрид, однако, тоже увидела.

– Говорите, Андреас, говорите! Вам некогда думать обо всей этой суете, вы мыслями уже на склоне, вбиваете крючья в лед… Кстати, господа, если что-то пойдет не так, кто вас будет вытаскивать? Швейцарские спасатели, насколько мне известно, отказываются идти на Эйгер. В газетах пишут, что местные гиды из Гриндельвальда прямо заявили, что подъем на Стену – это самоубийство, а самоубийцы не по их части.

Хинтерштойсер вновь собрался с силами, дабы ответить, но его опередил Курц.

– Мы это знаем, Ингрид. На Северной стене многие уже погибли, среди них и наши друзья. Мы не будем жить в отеле, мы плохо одеты, у нас нет врача, и нас никто не станет спасать. Мы такие, как есть, я и Андреас. И мы пойдем на Стену. Возможно, мы вас разочаровали… Извините!

Их взгляды встретились, и Хинтерштойсеру почудилось, что бледное северное небо в глазах баронессы на какой-то миг затянуло тучами. Как будто эта девушка увидела нечто, им недоступное. Неотвратимое. Страшное…

Почудилось! Ингрид фон Ашберг стряхнула пепел с сигареты, дернула плечами.

– С вами все ясно, господа! Хоть не хочется, а придется. С этой минуты вы оба – под моей опекой!

– Не-е-ет! – в единый голос, единым дыханием.

Баронесса улыбнулась:

– Да!

– Крабат!.. Кра-а-абат!..

Серая гладь старого омута, зелень влажной травы, черные трухлявые бревна рухнувшего сруба. Между бревнами – тоже трава, юркий вьюн, острый пырей. Сырость, ветхость, забытье…

– Кра-а-абат!.

– И что дальше? – спросил он у сна. – Идти на мельницу? И куда? В Шварцкольм или Хойерсверд? Так и знал, что приснится! Встретил брата, замутил душу…

– Крабат – не он. Крабат – ты. Крабат!.. Кра-а-абат!..

Он отмахнулся, словно от мухи, но сон не хотел уходить. Зелень загустела, потекла перед глазами, рухнувшие бревна беззвучно взмыли в воздух, складываясь в призрачные стены.

…Потолок, неровный темный пол, на окнах наглухо закрытые деревянные ставни. Бочонок, плошка со свечой, яркий синий огонек.

– Только не говори, что никакой мельницы не было, – Мастер Теофил, отхлебнув из глиняной кружки, вытер бледные губы рукавом камзола. – Даже если и так, Крабат. Ты видишь то, о чем знаешь. Твой предок Иоганн Шадовиц никому не рассказал, что случилось на самом деле и каков был наш с ним поединок. Пусть будет мельница!