Смерть поет беззвучно, слова сами рождаются в гаснущем сознании, вспыхивают белыми искрами, тускнеют, превращаясь в обгорелые пылинки.

– Но почему? – кричит он, глядя прямо в пустые черные глазницы. – Почему? За что?

Напрасно! Смерть не отвечает на вопросы.

…Бумажник, кольца и документы – забрать, в левый карман пиджака положить две игральные фишки из казино и цветной проспект на мелованной бумаге. «SBM» – «Société des Bains de Mer».

Общество Морских Купаний…[13]

Труп словно налился свинцом, но она справилась, пусть и со второй попытки. Вниз, в черную пропасть!

Прощай!

Отдышавшись, бросила туда же пистолет. Перчатки сняла, сунула в карман.

Все…

Можно было идти к машине, но женщина решила немного обождать. Повернулась спиной к морю, облокотилась о камень балюстрады, закрыла глаза… Черная тень сгустилась, подступила к самым зрачкам, но женщина ничуть не испугалась. Улыбнулась, поправила сбившуюся набок челку. Запела беззвучно, Смерти под стать.

…Ангел Смерти – никому не известно, каким будет его лицо. И когда он впервые приходит, его не могут узнать. У него – нежные черты. Но когда обнаруживаешь, что скрыто под ними, уже слишком поздно[14].

Он проснулся во сне. Глаз открывать не стал – ни к чему. Там, за прикрытыми веками, наверняка какая-то мерзость. Притаилась – и ждет, пока на нее взглянут.

А вот не стану! А вот не взгляну!

– Крабат!..[15]

Под головой вместо подушки – холодный камень. Спина затекла, на лбу выступили капли пота. Воздух несвежий, прелый, словно внутри старой пивной бочки.

– Крабат!.. Кра-а-абат!..

Такое с ним уже случалось, и он не испугался. Правильнее всего не отвечать и конечно же не смотреть. Вдохнуть поглубже – и крикнуть что есть силы, чтобы проснуться уже по-настоящему. Встать, вытереть пот со лба, допить холодный чай…

Чай… Стакан на столике возле окна, рядом – упаковка таблеток. Поезд? Да, он в поезде. Купе, верхняя полка. Выпил снотворное, чтобы уснуть пораньше.

– Крабат!.. Иди в Шварцкольм на мельницу! Не пожалеешь!..

– В Шварцкольме нет никакой мельницы! – не выдержал он. – И не было никогда. Мельница – в Хойерсверде, за лесом!

Открыл глаза, скользнул зрачками по густой вязкой тьме. Спрятались?

– И Крабата никакого не было. Не Крабат – Кроат, ясно? Полковник Иоганн Шадовиц, командир Глинского Кроатского полка, потому и прозвали. И мельницы никакой не было. Шадовиц никогда не служил в подмастерьях, он бежал из дому в двенадцать лет, записался в австрийскую армию…

Из темной глубины донесся негромкий смешок:

– Тебе так объяснили в школе? Не прячься хотя бы от самого себя, Крабат! От меня, как видишь, не получилось.

Видишь? Да, он видел. Тьма отступила, отдавая пространство. Невеликая комната, лавки по углам, он – на той, что рядом с окном. Стекол нет, деревянные ставни наглухо закрыты. В углу – бочонок (наверняка от пива!), на нем – плошка с сальной свечой. Огонек не желтый, не белый – синий.

– Сколько можно убегать, Крабат? Век? Два? Иоганн Шадовиц умер в 1704 году…[16]

На Мастере – темный камзол с потертым шитьем, старая треуголка, тяжелая трость в левой руке. Таким его видели только на Рождество – а еще в тот летний день, когда на мельнице ставили новое колесо. Было очень жарко. Мастер поднял кувшин с вином, выпил в честь работников, остаток вылил на украшенный ветками обод…

Он помотал головой, отгоняя чужую память. Какое еще колесо? Присел, повел плечами, разгоняя кровь.

– Я, между прочим, снотворное выпил. А по твоей милости придется просыпаться.

Бледные губы Мастера дернулись в усмешке:

– Зачем? Ты уже проснулся, Крабат!

– Ну не было никакой мельницы! Отец – учитель, дед тоже. И прадед. Сказку про Крабата выдумал Ганс Шигерт, наш лужицкий писатель. Хорошая книжка, мне в детстве очень нравилась.

– Он ее не выдумал. Крабат, твой отец, сам рассказал Шигерту эту историю. Порой молчание – слишком тяжелая ноша, ему хотелось поделиться тайной. Теперь Крабат – ты, старший в семье… Почему? Два с половиной века тому назад твой предок победил меня в честном поединке. Я ушел, а он стал Крабатом. С той поры никто не решился бросить вызов вашей семье. Ты – следующий в череде.

– Поединок? Там, кажется, была какая-то девушка, она должна была узнать своего парня…

– Нет, Крабат, все куда страшнее. Жизнь – не сказка. Не стоит об этом, старая кровь давно высохла. Я потревожил тебя не ради воспоминаний. Тебе велели передать… Велели напомнить.

– Сказку Ганса Шигерта?

– А ты подумай, почему больше двух веков никто не пытался вызвать на поединок твоих предков? Почему они были учителями? Почему полковник Шадовиц вернулся домой, в нашу глушь, а не остался жить в Вене? И почему уехал из дому ты? Уехал – и решил не возвращаться?

– Мне бы твои заботы, Мастер!

– Мне бы твое беспамятство, Крабат!

Кричать не пришлось. Отомар Шадовиц, давно уже ставший Мареком Шадовым…

(– Марек? Ты что, поляк?

– Я – сорб[17].

– Сорб? Это фамилия такая?)

…проснулся сам – внезапно, словно от толчка. Пару секунд глядел в близкий гладкий потолок, потом вспомнил о недопитом чае. Вставать не хотелось. И жажда куда-то пропала.

…Поезд, купе, огоньки за окном. Все в порядке, все идет, как надо.

Сон не забылся, но вспоминать его не было никакой охоты. И не потому, что кошмар, ничего страшного в давней истории про мельничного подмастерья нет. Но нет и смысла. Байку про Вечного Крабата когда-то рассказал дед, всю жизнь посвятивший изучению сорбского фольклора. Старик был уверен, что Крабатом-Кроатом сорбы-лужичане из Бауцена и Радибора называли полузабытого языческого бога, чье подлинное Имя вслух поминать не след. Так ли это, не так – кто теперь рассудит?

И какая – Himmeldonnerwetter! – разница?

Деду повезло – умер в своей постели при нотариусе и враче в далеком 1917-м, в самый разгар Великой Войны. Через полгода погиб дядя (Итальянский фронт), через год, за месяц до Перемирия – отец (Западный фронт, Шампань)…

…Мать – в 1919-м, от тифа. Грета, младшая сестренка, в 1923-м, когда есть стало нечего. Почему он уехал?! Потомок учителей, не выдержав, сжал кулаки, хрустнул костяшками.

Тебя бы, sch-sch-scheisse, с такими вопросиками в 1923-й, когда брюква лакомством стала! Когда из всех лекарств денег хватало только на йод, когда стреляли под самыми окнами. Когда сестру в фанерном гробу хоронить пришлось!

…Гроб братья сколотили сами. Соседи одолжили лошадь – на погост отвезти. Кто-то сердобольный дал от щедрот две бутыли яблочного шнапса, дабы помянуть согласно обычаю. Опустевший отцовский дом отдали старшей сестре. Ей нужнее – муж-инвалид, да детишек двое.

Братья Шадовицы сели на берлинский поезд в маленьком тихом Бауцене. Новыми фамилиями, а заодно именами (менять так менять!), озаботились заранее, благо писарь в бургомистрате приходился им дальним родичем.