Саске всё ещё не понял, с какой такой радости его срывают с довольно важного собрания.

— Почему вы решили, что это один и тот же человек?

Хозуки закатил глаза, мол, какой у него дотошный начальник, а потом коротко и ясно постарался разъяснить:

— Один и тот же почерк. — Он поочерёдно указывал на фотокарточки предыдущих мест преступлений, а затем и вовсе сунул их Учиха в нагрудный карман пальто. — Он использовал одну и ту же краску, да и анализ написания кандзи показал, что это творение принадлежит определённому лицу. Я, конечно, знаю, что у тебя есть свой фан-клуб, но этот явно не тамошний. — Саске бросил на него непонимающий взгляд. — Там роста-то такого нет никого, попросту не достанут.

Учиха достал фотокарточки и повнимательнее стал в них вглядываться.Надпись была одна и та же везде, отличались только места, на которых её по-свински грязными иероглифами выводили.

Суйгецу вертелся возле изрисованной стены и снимал отпечатки пальцев. Правда, ни один из них не совпадал с найденными прежде. Казалось, они не найдут чересчур настойчивого вандала вечность. Саске достаёт свой навороченный блестящий телефон и что-то быстро печатает. Рядовой заглядывает ему через плечо и тут же получает локтем под дых.

— Ещё раз сунешь свой нос — уволю, — лохматый, совсем ещё молодой парнишка послушно убегает к Хозуки работать.

— Тут ничего не будет. — Резко отрезает мужчина и прячет фотокарточки обратно в пальто. Он ловит на себе удивлённый взгляд коллег и как-то не менее холодно поясняет, — Он ещё не готов раскрыть себя. Нам остаётся только ждать.

Выехавшая группа послушно собирает аппаратуру и рассаживается по машинам. Перечить нынешнему начальнику — себе дороже.

***

— О Ками, — стонет Суйгецу и закатывает глаза, — я уже блевать готов от этого дерьма. Найду ублюдка — пристрелю.

Карин заодно с ним возводит руки к небесам и бранится. Они встречаются уже больше полугода, а загадочного поклонника-вандала так и не поймал никто. Даже не ясно, кто такой изрисовал все доступные и многие недоступные плоскости в Токио. Уже весь отдел готов был перестрелять этого «Ромео».

А вот сам Учиха относился к нему как-то чересчур лояльно и даже холодно. Уже на каждом углу говорили о некомпетентности главного следователя. Начальство, естественно, не могло снять такого плодотворного и гениального сотрудника с должности.

Возраст Саске клонился к тридцати одному году. И многие приближённые к нему подчинённые могли уверенно сказать — он увядал. Не сказать, чтобы он начинал стареть, дряхлеть, а у него из трусов сыпался песок, приправленный маразмом и скрипом суставов по утрам. Но он внутренне разбивался, трескался, как старое пыльное зеркало у него же в кладовой. И уже не было этой лихорадочно мечты и любви к ночам перед панорамным окном в квартире. О, чёрт, он перестал гонять на байке и носить чёрные рубашки, стал читать документы в очках и отрастил волосы. Конечно, он не выглядел как русалка, но всё-таки, многие осуждали его за такую причёску в «таком» возрасте.

Когда Саске только-только перестал стричься, концы стали до подбородка. В тот же день, как он появился в таком виде на людях, на посольстве Великобритании появилась привычная надпись с припиской «Ты стал ещё более прекрасным, чем прежде». Это подняло настроение. Особенно — красный от ярости Суйгецу, потому что, видите ли, он снова не оставил следов.

***

Наконец, наступила решающая дата. Мать чертовски наседала на Учиху по поводу того, что тот всё ещё не был женат. Тридцатилетие с хвостиком он праздновал в гордом одиночестве, заливая в себя крепкий кофе и столь же крепкий виски. И Саске хочет завести себе кота, как стереотипная сорокалетняя женщина. Хотя сорокалетием тут и не пахло, зато отлично фонило одиночеством.

Отец на всё это тоже решил обратить внимание. Учитывая, что у старшего сына уже были замечательные, вполне взрослые дети, такое поведение со стороны второго ребёнка казалось странным. Саске любил детей, но не хотел семью. Дело было не в ориентации, либидо или чём-то ещё. Он не нашёл того человека, с которым бы смог связать свою жизнь.

Несмотря на прошедшее время,странный поклонник всё ещё был верен своему идеалу, исправно рисовал надписи на любых плоскостях города и даже кое-где за его пределами. Суйгецу по-прежнему дико психовал при каждом новом вызове на место преступления токийского «Ромео».

Тогда Саске сидел, скрючившись над горой бумаг в три погибели. К нему шумно залетел в кабинет рядовой, следом за ним истошно вопящий Хозуки:

— Мы засекли его! Засекли, мать твою!

Учиха уловил слова, и мысли покинули его голову. Он вскочил из-за стола, рассыпая стопку мерзко-белых бумаг с отчётами, схватил пальто с вешалки и молча, расталкивая всех, кто подвернулся под руку, помчался к выходу. В тёмных глазах его запылал, казалось, прежний огонь загадочности.

Саске залез на первый в ряду на стоянке служебный байк и рванул, выжимая газ до предела.

Суйгецу орал что-то про адрес.

К чёрту.

Он уже знал, где.

Учиха не имел и малейшего понятия о личности вандала, а вот обо всех его местах действий уже догадался. Дойти до действия алгоритма мог только он один, никто больше. Только тогда это казалось какой-то не особо смешной шуткой. Поклонник пропал почти на полгода, а теперь он уже был готов показать своё лицо. Ни один самоубийца из отдела не посмел двинуться на задержание тоже. Ведь всё-таки спорить с начальством — себе дороже.

Это смешно, но Саске поспорил с собственным братом по этому поводу. «Если он вернётся, ты женишься на нём», — говорил тогда чуть подвыпивший Итачи на камеру. И какой чёрт дёрнул мужчину тогда согласиться

Сейчас Учиха мчал по встречке. Оставалось буквально сотня-другая метров. Он соскакивает с сидения, когда дрифтует, и бросает мотоцикл в сторону. Его взгляд упирается в невысокую, худую фигуру паренька, измазанного той самой краской для граффити. Саске не ожидал увидеть кого-то младше или старше. Время, в которое орудовал поклонник, соответствовало графику работы дизайнерского факультета в одном известном токийском университете.

Он бы вычислил его, но так — не интересно.

Мужчина сжимает в кармане фотокарточки, накопившиеся за последние почти что два года. Он впивается взглядом в человека, без тени страха или волнения стоящего перед ним. Учиха приближается на непозволительно близкое расстояние, разрывая при этом зрительный контакт, а затем легко защёлкивает наручники на вытянутых вперёд руках — пятнадцать суток за вандализм ещё никто не отменял.

— Саске-сан, — вдруг отчаянно как-то выдыхает парнишка, и голос его звучит задушено среди пустой улицы.

— Зачем? — в ответ спрашивает его мужчина, всё ещё держа жилистое загорелое запястье.

Юноша выглядит озадаченным. Ему бы сейчас на лекции, а не здесь, когда сердце колотится сумасшедше в груди. А Учихе бы тоже — проще на рельсы лечь и забыться. И всё ж они оба, какого-то чёрта, здесь. А людей тут как раз и нет.

Чем не дело для разборок?

И всё-таки, Саске всё ещё спрашивает его. Мальчишка теряется. Мужчине кажется, что вовсе они и не знакомы. А потом всплывает какое-то дело из того самого университета. Конечно, он помнит, как спасал того от верной смерти.

— Ну что, как твоё ножевое?

И светловолосое чудо снова теряется в словах.

— Да ничего, только шрам некрасивый остался, — юноша фыркает, пытаясь задрать футболку.

Учиха очерчивает его тело, каждый изгиб, и останавливается на уродливо-белом пятне на коже. Оно вот оно, рядом совсем с татуировкой, которую он помнит ещё незаконченной и не такой сексуально-вызывающее.

— Едем в изолятор? — насмешливо, прямо в лицо спрашивает юноша, ничуть не дрогнув, когда чужая рука касается шрама.

Саске отрицательно мотает головой.

Какое, к черту?

И он всё ещё помнит его такое по-своему стонущее «Саске-сан», когда кровь заливает дорогой паркет холла в университете.

И вроде смешно.

— Узумаки Наруто-сан, — глухо проговаривает мужчина, всё ещё не доставая ключа от наручников.