С Урсулой же его свело само Предназначение. Сначала он желал получить от нее кров и помощь, после помощь оказал уже сам, по собственной воле, ведь что-то толкнуло эльфа к тому изнутри. Карантир смотрел за тем, как травница сжимает ладошки вместе, как она отводит взгляд в сторону, желая обернуться, но не решается посмотреть на него.
– Мне пора уходить, – произнес эльф слишком тихо, словно сам не желая того говорить.
– Уходить? – повторила девушка глухо, поворачиваясь к нему так, что полы ее тяжелой юбки приподнялись. – Но куда ты пойдешь?
В голосе Урсулы, что всего несколько секунд назад не могла вымолвить и слова от страха, зазвучала тревога. Ей уже не было дела до опасности, которую таил в себе эльф, не было дела до слов, что тот обронит в ответ ей. Травница не желала видеть, как юноша покидает ее, и чтобы остановить его, пыталась выведать все подробности. Может быть, ей удастся отговорить его, схитрить, разжалобить?
– В Мир Ольх, – ответил он, неспешно отставляя посох к стене. – Мне пора возвращаться домой. Как видишь, здесь я – лишний.
– Неправда, – ответила та, едва сдерживаясь от слез обиды. – Неправда, ты не лишний.
– Не будь таким ребенком, – с укором произнес эльф в ответ. – Ты видела, что случилось, когда я попросил о помощи у этих молокососов, и знаешь, что это не будет последним случаем.
– Но ты… Но ведь тебе помогала я, – отозвалась Урсула.
И верно. Она помогала ему, вспомнил эльф, и помогала просто так. Она одна. Любая эльфийка из славного рода Elle не пошевелила бы и кончиком изящного мизинца ради неизвестного ей сородича, а эта полукровка Seidhe, получившая весьма удачную наружность, ради него извела последние запасы мази, пожертвовала тому собственную кровать, пищу и комнату.
Карантир на секунду закрыл глаза, думая о том, встретит ли подобное снова. Хоть когда-нибудь, хоть половину того, что испытывает к нему девчонка, он сможет снова ощутить желание сделать что-либо в ответ? Просто так, потому что ты хочешь так поступить. Себялюбивый юноша ухмыльнулся. К чему врать? Конечно же – нет. В Мире Ольх любовь редка, слепа и трагична, и ему, наследнику слишком удачного генетического кода, никогда не позволят выбрать девушку, ласкающую и душу, и взор, и слух. Только ту, что осветлит его богатую родословную собственным присутствием.
– Ты говорил мне, что там тебя никто не ждет, – произнесла травница, делая шаг вперед. – Почему тогда ты хочешь вернуться? Не уходи.
– Потому что там мой дом, – ответил юноша, раздражаясь.
– Но ведь дом там, где тебя ждут.
Ее голос звучал нетвердо, жалко. Урсула не верила в собственные «приказы», потому как понимала, что не послушает их и она, и эльф. Ей оставалось только молить об очередной уступке, о жалости, просить его, чтобы тот остался хотя бы потому, что в прекрасном мире из сказок не найдется такой же хорошенькой дурочки, что влюбится в прекрасного незнакомца уже за то, что уши его так же остры, как у ее покойной матери.
– А кто ждет меня здесь? – с надрывом спросил юноша, чувствуя, как злость снова вскипает внутри него. – Твои приятели, что сейчас плывут к дому, чтобы собрать там беснующуюся толпу и вернуться сюда за мной?
– Я, – потупив взор, ответила девушка.
Порозовевшие щеки, красный нос, дрожащие губы. Все в ней кричало о том, как тяжело травнице говорить, как страшно сознаваться ему в своих глупых чувствах, в эмоциях, что девчонка успела придумать. Урсула закусила губу, едва закончив говорить. Лучше бы она молчала, лучше бы держала язык за зубами, собрала эльфу в дорогу еды и отправила домой, оставшись здесь, гнить вместе со старой лачугой.
Только так не думал сам эльф. Карантир ухмыльнулся, надменное выражение на несколько долгих секунд спало с его лица, оголяя доселе неизвестное удовольствие – его собственное, светлое, яркое. Словно… Словно его принесла взаимность. Навигатор заставил себя сжать губы плотной нитью, не позволить себе выглядеть глупо перед ней, портить такой момент. Ветер взвыл за окнами, отголоски бури шли обратно к островам, и всему живому следовало найти укрытие до холодного утра.
– Привязанность, это…
– Еще не любовь? – спросила девушка, перебив его впервые. – Ты любил хоть когда-нибудь, чтобы знать, как это чувствуется?
Карантир не ответил, потому что травница прекрасно знала ответ. Нет. Нет, он не любил, и прежде не был любимым. Возможно, Креван когда-то гордился им, как своим прекрасным творением, как талантливым учеником, но о любви речи не шло. Что испытывали к юноше родители, что испытывали к нему придворные дамы, пробегавшие мимо его спальни, дарующие мимолетное удовольствие одинокому эльфу с хорошей родословной, с именем, с перспективами? Не любовь, и он не питал к ним столь ярких привязанностей.
Она была светом, светом, запечатанном с тоненьком девичьем теле, но он – оставался тьмой, куском льда, скованным бледной эльфийской плотью. Союз двух полярно разных стихий не должен был кончиться хорошо, но начать его – ведь не преступление? Когда по щеке Урсулы прокатилась одинокая слеза, навигатор приподнял девушку за подбородок, чтобы посмотреть в ее печальные очи. Ее глаза – золото, пламя, его – ледяные глубины вод. Карантир улыбнулся, стирая слезу с щеки травницы, и улыбка его не напугала ее. Точно впервые.
– Докажи, что это любовь, – произнес он тихо, проверяя ее реакцию.
Полуэльфка округлила глаза. Она ждала чего угодно: осуждения, грубости, издевки, она ждала колкую усмешку, которую озвучит самодовольный юноша, едва услышав ее признание, но не этого… Урсула попыталась вспомнить, как выглядела любовь ее родителей, чем они подтверждали ее перед остальными. Только не могла, ведь их любовь, как и любая другая, была незрима, она ощущалась без доказательств, без озвученных прилюдно клятв и признаний, без ежечасных вздыханий друг по другу. В заботе? Да, возможно, она была доказана заботой и уважением.
– Но… Как? – спросила она, чувствуя, что ладонь юноши медленно сжимает ее щеку.
Если Карантир и чувствовал, что поступает подло, голос совести он глушил слишком ловко, чтобы успеть услышать его и передумать. День подходил к вечеру, за окном густели тени, но травница не спешила зажигать свечи. Эльф наклонился к уху девушки, задевая его самым кончиком своих горячих губ. Навигатор ждал, смаковал, вкушал нарастающий внутри нее страх перед неизвестностью. Урсула молча ожидала вердикта, готовясь исполнить его просьбу.
– Разденься, – заметил он удивительно легко.
Нет, она не росла в обществе десятка старушек-ханжей, готовых пристыдить девицу за оголенную щиколотку или запястье, мать не стеснялась переодеваться при ней, и во времена, когда в деревне еще жили люди, Урса пару раз бывала в общих банях, не находя наготу постыдной. Только быть оголенной перед ним – все равно казалось девушке странным, интимным действом, чем-то неправильным и горьким. Тем, что нужно отдалять от себя как можно дольше, тем, что может навредить ей в чьих-либо глазах.
– Что? – спросила Урсула тихо, чувствуя, что щеки ее снова заливаются румянцем.
– Ты уже видела меня, насколько я помню, – с ехидством вспомнил эльф. – Разденься, Урса, моя очередь. Я хочу проверить, как ты справишься с тем, что делают для своих мужчин любящие их девушки.
– Они… Они перед ними раздеваются?
Вместо ответа эльф кивнул, ладонью закрывая самодовольную улыбку. В сказках об этом не пишут, вокруг нет юношей, чтобы рассказать, так откуда одинокой сиротке на заброшенном острове знать такие вещи? Карантир не был тем мужчиной, что грезил о невинной деве, о том, как совратит саму чистоту, но сейчас, стоя перед ней в смущении, эльф понимал, что испытывает удовольствие от неопытности полуэльфки.
Травница отшагнула назад, она думала о том, стоит ли стягивать рубашку, развязывать юбку и избавлять от белья. Быть может, ей лучше прогнать его вон с криками и слезами, бить по широкой спине эльфа веником и вопить, что есть мочи? Громче самых старых эхидн и сирен, чтобы все знали, какую змею она пригрела в собственном доме. Но зачем? В глубине души травница понимала, что сама хочет того же.
