Минуты тянутся как липкая масса, цепляясь за каждое мгновение и подолгу повисая на нем. Намджун вглядывается в отражение, и у него уже начинают болеть глаза.

Ничего.

Зеркало молчит.

И тогда, отчаявшись, Намджун бьет по нему ладонью.

Такие зеркала… они особенные… с изъяном… Они много, что могут: показывать отражение настоящего, преломления прошлого и мгновения будущего. Но они очень хрупкие. И легко ломаются. И это Намджун понимает, когда в верхнем правом углу зеркального полотна появляется глубокая черная трещина. Она проявляется, расползается, делит угол надвое, угрожающе поблескивая.

— Нет, — шепчет Намджун. — Нет, пожалуйста, только не сейчас…

Отражение, пока еще не тронутое черными ломаными линиями гибели, вздрагивает и медленно начинает таять, а сквозь него проступают очертания комнаты Джина.

— Слава Богу! — выдыхает Намджун.

Самого Джина в комнате нет. Кровать не тронута. Страницы книжки, брошенной рядом с кроватью, трепещут. Странно, в такое раннее утро он должен бы быть еще в кровати.

Намджун выдирает из блокнота листы и быстро пишет на них даты, цифры и предупреждения.

— Ну давай же, Сокджин! Ну где же ты? — шепчет он взволнованно. И, будто, и правда, услышав его, Джин входит в комнату.

Он видит в отражении Намджуна. И улыбается. Тепло, словно своей улыбкой старается стереть с лица Намджуна вот это тревожное выражение. А тот в ответ показывает ему листы бумаги. Один за другим. И каждый из них кричит что-то очень важное. Лицо Сокджина меняется, он хмурится, потом испуганно вглядывается в каждый новый листок и кивает.

Кивает.

Ему все понятно.

Понятно.

Намджун смотрит на него, как он кивает, как смешно топорщится его челка, как поджимаются его губы, и такая тоскливая слабость его прошивает. Такая пронзительная и острая. И он протягивает руку к зеркалу и касается пальцами стекла.

Джин смотрит внимательно и протягивает свою руку тоже. Прикладывает кончики пальцев к стеклу. И замирает, глядя Намджуну в глаза.

— Ты будь осторожен, ладно? — шепчет Намджун. — Пожалуйста, будь осторожен.

Джин не слышит, видит только, как Намджун шевелит губами. И улыбается. И кивает.

Сердце ёкает, когда сначала отражение его пальцев на стекле, а потом и красивое лицо Джина разрезает глубокая черная трещина. Джин грустно следит за тем, как она ползет, и глаза его странно поблескивают.

Занавески за спиной пронзают первые лучи рассвета.

Утро.

Того самого шестнадцатого июля.

Джин вздрагивает, словно от какого-то звука и оборачивается. Потом подбегает к окну и выглядывает во двор. Бросает на зеркало взволнованный взгляд и быстрыми шагами выходит из комнаты.

Намджун беспомощно вглядывается, но зеркало сдает свои позиции перед разрушающим его рассветом, мутнеет, и вот уже бледное лицо Намджуна в отражении осыпается на зеркальную полку крупными серебряными осколками. И об эти осколки разбиваются блестящие светлые капли влаги, сбегающие по щекам.

***

— И тогда полицейские как тараканы ручьями потекли по лестницам и внутренним дворикам, они открывали каждую дверь и выбивали оконные рамы, только бы никто не ускользнул от них.

Маленькая седовласая женщина сидит за столиком во дворе отеля в окружении компании молодых людей, кажется, студентов, которые что-то быстро пишут в блокнотики. На столе перед ней — с десяток разнокалиберных диктофонов.

— Мама, услышав топот на лестнице, заметалась по комнате. Я помню, как будто это было вчера, как колотилось в груди мое маленькое сердечко.

Один из студентов поправляет очки на переносице и спрашивает:

— Как же вам удалось спастись?

— Не нам. Мне. — отвечает женщина. — Меня сын тогдашнего владельца гостиницы спас. Он студентом был, как и вы, жил в той вот комнатке за дверью.

Намджун потихоньку подходит ближе и встает чуть позади, напряжённо вслушиваясь.

— У этой комнатки есть тайна: дверь из нее вела раньше через тоннель под улицей к Сене.

— И сейчас есть этот тоннель? — задает вопрос глазастая девчонка с диктофоном в руке.

— Нет, — поясняет пожилой мужчина за спиной женщины. — Этот тоннель засыпали. Он начал обрушаться. По соображениям безопасности засыпали.

— У моего отца была договоренность с одной женщиной-француженкой, работавшей с ним на фабрике, — продолжает свой рассказ Натали. — Как только начинается облава, мы должны были спрятаться в тоннеле, а когда станет безопасно, эта женщина должна была подать нам сигнал — как будто кошку зовет, знаете? Сын хозяина знал об этой договоренности. И когда он заметил на улице полицейских, он прибежал за нами. Но не успел: полиция уже была в наших комнатах.

Голос Натали дрожит, и пожилой мужчина протягивает ей стакан воды.

Намджун, затаив дыхание, делает еще один шаг ближе, вслушиваясь.

— Помню, как мать в последнюю секунду толкнула меня за портьеру, что висела на двери. Я стояла там как мышка, даже дышать боялась, не то что плакать. А в комнате такой разгром творился: моя сестра плакала, мама прижимала ее к себе и плакала тоже. Отец пытался спорить с ними, просил не трогать детей…

Натали вздрагивает и вдруг закрывает лицо ладонями. Студенты затихают.

— Может быть, мы прервем нашу встречу? — заботливо склоняется к ней пожилой мужчина.

— Нет-нет, — Натали вытирает слезы. — Ребята столько ждали меня. Я сейчас возьму себя в руки.

Она глубоко вдыхает и продолжает:

— И я вдруг почувствовала, стоя там, за этой портьерой, как меня касается чья-то рука. Оборачиваюсь — а там он, Сокджин. Так звали сына владельца отеля.

Намджун стискивает зубы. Сжимает кулаки.

— Сокджин аккуратно меня за руку взял и вывел за дверь потихонечку. В нашей комнате за портьерами была еще одна дверь, она вела в коридор для прислуги. Он меня схватил на руки и побежал к себе в комнату. Открыл ту самую дверь, сунул мне в руки сверток с хлебом и вытолкнул в тоннель. Долго я там сидела, пока шум не стих.

А потом медленно пошла в темноте, прислушиваясь. Я помнила из разговоров взрослых, что кто-то должен звать кошку. Но кошку никто не звал. И когда я до конца тоннеля дошла, выйти оттуда не решалась пару дней. Спала там. Хлеб весь съела. Сокджин мне в сверток с хлебом еще леденец положил. Красный такой, на палочке. Малиновый. И вот, мне кажется, этот леденец не дал мне сойти с ума. Я доставала его, ощущала этот малиновый вкус на языке, и верила, что все будет хорошо.

Сначала боялась крыс, а потом уже стало все равно — только бы выйти и увидеть солнышко. И вот на второй день я услышала «Кис-кис-кис». Господи, я аж расплакалась от счастья. Женщина эта встретила меня, привела к себе домой. А через неделю меня каким-то поездом отправили к родственникам в деревню. Вот так я и спаслась.

Студенты потрясенно молчат.

Намджун, уставившись в одну точку, ждет, когда же женщина заговорит снова. Но она тихо плачет, утирая сморщенное лицо платочком.

— А что случилось с Сокджином? — не выдерживает Намджун и подходит еще ближе на шаг.

Натали поднимает на него глаза.

— Когда мне было двадцать пять, я впервые приехала в Париж после войны, — продолжает рассказ, собравшись с силами, женщина. — Отель находился в полном запустении. Его окна были заколочены, а двор и сад поросли травой. Соседи рассказали мне, что случилось после. У полиции на руках были списки всех, кто подлежит аресту. В этом списке были и имена всех детей. Когда они не досчитались одного человека, то начали обыскивать комнаты. Пришли и в комнату к Сокджину. Он стоял у окна. Видимо, хотел переждать, убедиться, что опасность миновала, а потом открыть дверь и найти меня в тоннеле.

И… то ли они так и не поняли, что это за дверь, то ли просто не смогли открыть ее… Знаю только, что на их расспросы, где ключ от двери, он ответил: «Неужели вы и правда думаете, что я вам скажу?». И улыбнулся. Один из полицейских тоже улыбнулся и выстрелил.

Намджун чувствует, как в груди холодеет и становится трудно дышать.