Зеркало не мерцает, не светится, не исходит рябью — просто в темной комнате его полотно слабо зеркалит поверхности. Намджун разочарованно вздыхает. Он опирается локтями на зеркальную полку и задумчиво вглядывается в свое отражение, подсвеченное телефоном.

Видимо, все-таки сон. И если лечь спать, то, возможно, сон вернется. Хотелось бы. Потому что очень хотелось бы еще раз увидеть Сокджина. И даже больше, чем увидеть, хотелось бы услышать его запах — это странный микс малинового варенья и чего-то домашнего. Такой парижский запах. Смешно. Оказывается, Париж пахнет Сокджином.

Сон не возвращается. Возможно, потому что уснуть так и не удается. Зато удается превратить постель черт знает во что, потому что Намджун вместо того, чтобы спать, крутится как вошь на вертеле до самого рассвета. А на рассвете снова идет в ту комнату.

На рассвете в комнате светлее: в щель между плотно задернутыми черными занавесками пробиваются первые лучи зари. Намджун, не анализируя ни причин, ни последствий своего поступка, шагает к окну и распахивает шторы.

От того, насколько комната такая же точно, как в его сне, Намджуну немного не по себе. Уютная, скромная. Правда, мебель немного сдвинута. И не заправлена кровать. И еще что-то в ней не то. А что — непонятно.

Намджун кидает быстрый взгляд на зеркало, и воздух тормозит на вдохе: зеркало не начинает светиться по краям, не исходит рябью, как в прошлый раз. Но оно словно тает, а за ним, как за большим светлым окном, отражается комната. И теперь вот комната ТА САМАЯ.

Намджун замирает. Он протягивает пальцы к зеркальной поверхности, но снова натыкается на холодное стекло. И он готов уже разочаровано вздохнуть, но не успевает. Потому что там, по ту сторону зеркала, в комнату входит Сокджин.

— Сокджин!

Сокджин не слышит окрика, он занят своими делами — перекладывает какие-то листки на столе, раскрывает створки окна, садится…

Намджун машет руками как умалишенный, стараясь привлечь внимание, в какой-то нелепой надежде, что с той стороны его могут услышать или, как минимум, увидеть. В окрашенной лучами заходящего солнца комнате Сокджин сладко потягивается и тянется к керосиновой лампе.

— Пожалуйста, — бормочет Намджун, — Посмотри на меня. Пожалуйста…

И со всей силы бьет по зеркальному стеклу ладонями.

Зеркало дрожит. И привлекает внимание по ту сторону. Но не хозяина комнаты, а его рыжеволосого гостя, привычно перемахивающего через подоконник. Тэхён видит в зеркале Намджуна, улыбается, машет ему рукой…

И Сокджин оборачивается.

В его глазах сначала страх, потом его красивые губы кривятся в недоумении, потом во взгляде вспыхивает интерес. Он подходит поближе, опирается локтями на зеркальную полку. И смотрит. И улыбается.

Он шевелит губами, но Намджун показывает, что ничего не слышно, машет руками, качает головой. И Джин кивает, понимая. И улыбается. И просто смотрит.

И Намджун смотрит тоже. И улыбается.

Этот разговор жестами в рассветно-закатных лучах кажется беседой двух сумасшедших. И, кажется, именно это пытается доказать с улыбкой Тэхён, тыча пальцами, перемазанными малиновым вареньем, в намджунье отражение. Намджун достает телефон и пишет что-то глупое типа «Как дела?», Сокджин немного напрягается — трудно читать сквозь зеркало. Но потом понимает и кивает. Мол, нормально. Потом тычет кривоватым пальцем и спрашивает, что это за штуковина. Намджун не знает, как объяснить. Он включает камеру, фотографирует Джина в зеркальной оправе и разворачивает экраном, показать, что получилось.

Чем светлее становится в комнате Намджуна, чем темнее становится в комнате Джина, тем более мутным и смазанным становится это странное отражение. Черты Джина теряют четкость.

— Я завтра приду сюда! — кричит ему Намджун, пока его черты совсем не растаяли в темноте.

Солнце светит в окно в полную силу, и успевает ли увидеть и понять его Сокджин — непонятно.

Зато Намджун теперь точно знает, что Сокджин ему не приснился. Он удостоверяется в том, что не спит, щипая себя за все места, до которых смог дотянуться.

***

Тэхён всю вторую половину дня таскает Намджуна по Монмартру. Глаза разбегаются от обилия всего-всего, от вида на город. Они нарезают пару кругов вокруг базилики, тыча невоспитанно пальцами в каждую занятную деталь, и к вечеру чувствуют себя не людьми, а мешками с костями и мясом, функционирующими отдельно друг от друга.

Тэхён ни за что не соглашается уходить отсюда, пока Намджун не купит себе какой-нибудь сувенир.

— Вот, смотри! Какая картина красивая! Должно же у тебя что-нибудь на память остаться? Повесишь дома, в Сеуле, будешь любоваться.

— Чем любоваться? Чуваком, блюющим с балкона?

— Он не блюет, он наслаждается ароматом цветов! — возмущается Тэхён.

— Нет, он блюет в герань! — спорит Намджун.

Продавец картин доброжелательно улыбается. Его счастье, что он не понимает, о чем спорят покупатели.

— Ну где же блюет, посмотри! — тычет Тэхён в произведение современного искусства. — А, хотя… да… пожалуй, блюет… Надо же… Тогда вот эту брошь купи! У тебя ведь есть девушка? Подаришь.

— У меня нет девушки, — строго смотрит на него Намджун и оттаскивает от прилавка.

— Ну, блин. Ну вот, купи вот эту лампу. Потрешь — вылезет Джин. И будет тебе счастье.

Имя «Джин» полосует по слуху и внезапной вспышкой по памяти. Тэхён крутит в руках керосиновую лампу. Точно такую же, как та, что держал в руках Джин.

— Я покупаю это, — кивает Намджун продавцу.

— Ну слава богу! — удовлетворенный Тэхён подпрыгивает вокруг прилавка на одной ножке, пока Намджун выкладывает сумму, за которую можно было бы купить всего Тэхёна в натуральную величину и купить еще его молчание на всю оставшуюся жизнь. Но это лампа, настоящая, керосиновая, и Намджун улыбается как человек, и в самом деле рассчитывающий на исполнение трех желаний.

Отель встречает приятно светящейся вывеской. Во дворе, несмотря на вечернее расслабленное время, снуют горничные и садовники, что-то усиленно начищая.

— Готовимся к приезду дорогой гостьи, — поясняет Тэхён. — Помнишь, я тебе про старушку рассказывал? Приезжает на днях. Шестнадцатого.

— С проверкой? — усмехается уставший Намджун.

— Она каждый год приезжает, — отмахивается Тэхён. — Всегда шестнадцатого июля. Обязательно. Дата для нее значимая.

В номере прохладно, но сил не хватает даже на пиво, поэтому экскурсанты молча плюхаются в кресла на балкончике и угрюмо пялятся в темноту.

— Мне не нравится Париж, — заявляет Тэхён. — Замороченный он какой-то.

— А мне нравится! — улыбается своим мыслям Намджун. — В каком смысле замороченный?

— Ну… — неопределенно хмыкает наследник отеля. — Тут за каждой клумбой в саду своя многовековая история, события какие-то, тайны. И как-то все это давит. Куда окурок ни кинь — в памятник средневекового зодчества попадешь. Но, знаешь, и тут есть, где потусить! — вдруг вдохновляется он. — Завтра здесь главный тусовочный день — Национальный праздник 14 июля. Пойдем на парад, смотреть на симпатичных пожарных. Так что отсыпайся.

Ну конечно, отсыпайся. Легко сказать. У Намджуна сна — ни в одном глазу. Он ворочается на кровати, дожидаясь, когда смолкнут в отеле все звуки. А потом пробирается в запретную комнату, сжимая в ладони дубликат ключа.

Зеркало молчит. Намджун подсвечивает его фонариком от телефона, ощупывает углы и сколы, стучит по нему, даже ногтем поскребывает. Он разглядывает его со всех сторон, даже немного отодвигает от стены. Потом устало садится рядом с зеркалом в кресло и пристально вглядывается в отражение. А потом… потом… потом взгляд Намджуна падает на керосиновую лампу, которую он зачем-то притащил сюда с собой.

— Вылезет Джин, говоришь? — бормочет он, разглядывая это устаревшее устройство. — Сейчас посмотрим.

И зажигает фитиль.

Комната освещается неровным светом и становится все больше похожа на ту, которая по другую сторону зеркала. Сердце сжимается. Где-то там, с другой стороны Вселенной сейчас Джин, может быть, тоже вглядывается в зеркало. И от этого как-то грустно и сладко одновременно. Намджун проводит пальцами по стеклу. И зеркало, словно откликнувшись на его прикосновение, начинает чуть заметно дрожать. И покрывается рябью.