Разъясняя, откуда взялось в русском языке слово «корпорация», эксперты ответчика проделали за нас с Павловским значительную часть работы. За дальнейшим развитием тяжбы я не следил, не знаю, что решил суд. На деле этот великий лингвистический диспут так же далек от филологии, как дискуссия по языкознанию последних лет жизни Сталина, в которой участвовал академик Марр и другие официальные лингвисты. Но в этой истории во всей красе на очень конкретном примере видно: когда мы говорим о том, что русский язык создает фундаментальные проблемы для хозяйственной деятельности, это никакая не философия, не филология, не методология – это просто жизнь.
Корпоратизм до последнего времени был бранным словом, в значительной степени является им и поныне. В лекции десятилетней давности для студентов «Вышки» я ссылался на пятитомную политологическую энциклопедию под редакцией Сеймура Липсета, с которым в свое время мне выпала незаслуженная честь побеседовать, в том числе не только о демократии, но и о корпорации. Подтверждаю, что в тот период его трудно было заподозрить в принадлежности к тому или иному крылу Партии Жизни. Автор статьи «Корпоратизм» в этой энциклопедии – Шмиттер, тоже заслуживающий доверия учёный, весьма известный и у нас. Поэтому хотел бы ответственность за наиболее важные утверждения переложить на Шмиттера.
Корпоратизм как бранное слово
В начале статьи Шмиттер, в согласии со святцами, пишет, что в послевоенной либеральной политологии под корпоратизмом понималась нехорошая идеология и тлетворные тенденции, которые проявлялись в некоторых тоталитарных государствах между двумя мировой войнами. Там все население было разбито на корпорации, частные интересы при этом поглощались корпоративными. Теоретики фашизма писали о сословно-корпоративном государстве как идеале. Короче: ни тебе демократии, ни прав человека. Потом внезапно в этой статье автор делает странный поворот и говорит, что в последние годы в западных демократиях корпоратизм как тенденция стал повсеместно прорастать и развиваться. И тут-то выясняется, что это явление вовсе не такое однозначное, а где-то даже полезное.
Оказалось, что западные теоретики, апологеты независимого индивида и демократии, уже собственным умом доходят (хотя бы на уровне определений) до того, что корпоратизм – это явление как минимум двойственное. Одним словом, если кое-где порой в истории и случались нехорошие проявления чуждого нам, занесённого восточным ветром корпоратизма, то теперь у нас самих расцветает самобытно-западный, кондово-посконно-сермяжный, либеральный, политкорректный корпоратизм.
Выяснилось, что корпоратизм теперь присущ целому ряду обществ Северной Европы, например, Финляндии, Швеции, Норвегии, многим странам Латинской Америки, Австралии, а если хорошенечко копнуть – кое в чем уже и Соединенным Штатам. Короче, Россия – родина слонов, Америка – корпоратизма.
Автоцитата из лекции в Высшей школе экономики, 1997 г.
Таким образом, люди, употребляющие слово «корпорация» как бранное, если бы их можно было склонить к чтению энциклопедии, к своему изумлению обнаружили бы, что, оказывается, корпоратизм присущ целому ряду обществ Северной Европы, что социальная ткань общества глубоко пронизана корпоративными отношениями также в Австралии, Бельгии, Дании, ФРГ, Нидерландах – я цитирую ту же энциклопедию. Родимые пятна корпоратизма замечены в Португалии и Испании… И только в Великобритании, Италии, Франции, Канаде и Соединенных Штатах его распространение началось, но вроде бы пока приостановлено.
Итак, эта зараза присуща не только нам. Она расползается по современному миру, причем довольно давно. Что в значительной степени ослабляет потенциал ругательства – как конкретного ругательства, применяемого именно в России, именно сейчас и именно по отношению к текущей администрации.
По этому же поводу у меня была реплика на заседании клуба «Красная площадь» в апреле нынешнего года.
Корпоратизм: перекуём скальпели на компасы
25 апреля 2006 г.
Перед нами естественная человеческая коллизия, с виду простая. Грядёт новый уклад. Назовите его хоть корпоративным, хоть серо-буро-малиновым. А на его магистральном пути враскорячку торчу я. У меня совершенно другой этос. Я из другого мира. Надо понять: в каком бы укладе мы ни жили, любой иной при мысли о нём как о ПМЖ предстаёт кошмаром…
Реакция на иной уклад жизни всегда обострённо-враждебная. Но не торопимся ли мы с поисками места корпораций на шкале добра и зла?
…Сошлюсь на несколько канонических текстов, где корпорация рассматривается как светлое будущее, исторически неизбежное, пусть и противоречивое.
Простейший пример – Дюркгейм, его классический труд «О разделении общественного труда». Там он прямо формулирует тезис, что корпорация станет базовым социальным институтом будущего. Только, конечно, под корпорацией, как он утверждает, надо понимать не то, что было в прошлом, не то, о чем Вебер пишет в работе о средневековом городе-корпорации, а нечто иное, новое. Он пытается, как может, объяснить, с чем его едят, но получается не слишком съедобно. Это некое возвращение-обновление, то есть возобновление, у которого есть меты отвергнутого-старого и черты пугающего-нового. Две страшилки в одном флаконе.
И есть известная брошюра 1923 года о Новом Средневековье, что принесла Бердяеву мгновенную мировую известность. Там он, часто поминая корпорации, «приветствует звоном щита» грядущий, влекущий, жестокий мир. Конечно, задним числом можно указать, что некоторые его предвидения весьма своеобразно осуществились при фашизме. Но у Бердяева это очень оптимистичная брошюра, где он объясняет, сколь прекрасен и богат мир обновлённого Средневековья. Мир, в котором личность как бы растворяется в новых корпоративных субъектах – но это растворение, как ни парадоксально, приводит не к разложению личности, а к обогащению, возобновлению высокой духовности. Средневековье для обывательского сознания – мир, лишённый наук и коммунальных удобств, где никто не мылся в бане, все ожесточенно чесались и рыгали, холопам кидали объедки, ведьм жгли на кострах… Тем не менее, высокая духовность была налицо. Сейчас она увяла, несмотря на изобилие моющих средств.
Почему же, спросим себя, эти уважаемые и, видимо, неглупые люди усматривали в грядущем веке корпораций нечто позитивное, прогрессивное и светлое?
…Каждый из нас дожил до реализации тех или иных предвидений и концепций.
Хорошо помню, как 12 апреля 1961 года шёл в школу Эльдорадовскими переулками (ныне улица Красноармейская), а в небе кружил вертолёт, и вдруг оттуда западали листовки. Я их подбирал, читал: «Да здравствует Советский народ!», «Слава Коммунистической партии!». Это был по-своему очень светлый мир октябрят, пионеров и космонавтов. А через 30 лет я брёл по Москве в вонючем дыму: горели свалки, потому что никто не вывозил мусор во дворах, не убирал снег с тротуаров, и дорога домой шла по скользким буграм. У соседнего подъезда в разборке застрелили бандита. Рядом на 2-й Владимирской зимней ночью взорвали квартиру коммерсанта, мимоходом разрушили шесть соседних… Если бы в семидесятые я только мог представить себе этот новый мир, то по примеру героя Стругацких схватился бы за скальпель… Но это ещё не повод поставить под сомнение сами концепты либерализма и демократии.
Всякий Brave New World в своих ранних проявлениях дает дожившим больше оснований для пессимизма, чем для оптимизма. Дюркгейм надломился и умер, когда свободные граждане будущего Евросоюза, построившись свиньёй, принялись четыре года кряду перемалывать себя в фарш. Бердяев дожил до российской материализации того типа социума, что в пятитомной энциклопедии Липсета корректно именуется «коммунитаризмом». Он насмотрелся.
Давайте перекуём скальпели на компасы и поищем иных исторических ориентиров помимо гнева и пристрастия.
(См. полный текст: http://yk1.ru/publications).
