Радсей вздохнул тяжело, рядом на постели прилег на бок, отвернувшись от Леды.
– За Избранницу, кажись, тебя признал. За Саму… Вот уж чудо, так чудо, право слово. Ни на одну девку до тебя так не глядел, а теперь сам не свой. Да еще мне выговаривает, чтоб я к тебе по ночам не ходил. Дурной вовсе сделался! Даже Арлета его разгадала.
– А что же ты ходишь тогда? Брата дразнишь нарочно, зачем?
Радсей засмеялся, повернулся к девушке и поцеловал оголившийся локоток. Леда пальчиками его волосы расчесала, аж зажмурился от удовольствия, едва не мурлычет.
– Лишнего ты и сама мне не дозволишь. Разве ж не верно? А брат пущай потерзается, любо мне сейчас Старшого обскакать. Хоть и на малый срок. Я ведь все наперед вижу. Ровно другими глазами смотрю, и порой Нижний мир наяву чудится. Даже когда у топленой печки сижу, из-под пола на меня все одно холодком тянет. Знать, уже зовут в сторожа…
– Ох, Радсей!
Обняла его голову, прижала к груди. Близко-то как, а ведь не дрожат руки, не мечется сердечко, как тогда, при Годаре. Светлая печаль только опустилась на плечи, покрыла незримым платом двоих.
– Яблоками от тебя пахнет… хорошо. Век бы так лежал.
– А от тебя дымом. У костра сидел опять, девиц пригожих песенкой тешил? Вот же негодник какой, нажаловалась бы твоей невесте, кабы сама ею не звалась.
– Не серчай уже, моя голубушка. Пряничка лучше покушай, да ложись почивать с миром.
– И то верно.
Леда надкусила печатный пряник и тут же ойкнула, вынув изо рта крохотный черный уголек.
– С печи, видно, в тесто попал.
– Это к добру, - заметил Радсей.
А потом вдруг внимательно на девушку посмотрел и добавил:
– Ровно через год об эту же пору дитя народишь. Будет у вас сын. Назовете Радмиром. Отца своего он славой затмит. Высокий град в чистом поле поставит, и многие народы к своей руке приведет. Ясно то вижу. И уже горжусь. Отдыхай сейчас и не о чем не печалься. Все невзгоды вода унесет. Верь моим словам!
Поднялся легко и вышел, не оглянувшись. А Леда долго еще на постели сидела, откусывала понемножку от медового пряничка, да только не больно- то он ей сладким казался, щедро политый слезами.
Глава 12. «Безмерно опасен, безумно прекрасен…»
Там тот последний в моем племени легко
Расправит крылья - железные перья,
И чешуею нарисованный узор
Разгонит ненастье воплощением страсти,
Взмывая в облака судьбе наперекор…
Все последующие дни Гнездовье готовилось к празднику Первого колоса. Длиться он будет целые сутки. Днем на поле торжественно проведут обряд срезания пшеничного колоска с зерном еще восковой спелости, украсят его и бережно возложат на специальный постамент наподобие трона. Затем великие почести воздадут, чтобы прочие колосья на полях знали, как любят и ждут их люди, чтобы зерно наливалось и спело быстрее, собирая живительную силу родной природы: соки земли, силу ветра и милость солнца.
А с наступлением темноты на лугу разожгут костры, устроят народные гуляния с хороводами девичьими, с песнями и играми. Последний всеобщий праздник перед надвигающейся полевой страдой, перед сбором урожая. Оттого-то и рады люди этому дню забав в преддверии осенних хлопот, которые позволят собрать запас на последующую зиму и весну. Девушки в Гнездовье загодя наряды готовили, обсуждали милых сердцу парней, на ушко друг другу тайные помыслы поверяли, краснели да посмеивались. У кого-то в эту ночь и судьба может решиться. Ведь когда прочно ляжет на землю снежный покров, настанет черед свадеб, так уж водится в этих краях.
Леда третий день в светелке своей сидела, не ходила в общие покои, сказываясь больной. Отчего-то снова страх напал видеть Годара. Не могла себя пересилить, боялась в глаза ему посмотреть. Вот же беда какая! Думы грустные в голове роились как мошкара – не побывать в Лунной долине, а, значит, оставаться придется в этом чудном мире. Не в гостях, а навек… Легко ли смириться?
Радсею только тревоги свои поведала, а он рассудил прямо:
– Судьба твоя здесь быть, видно, так уж решила Живина. Нам ли спорить? Прими, что есть.
– И какая моя судьба? Я же в другое время родилась и выросла, там у меня мама осталась, и что теперь, даже и не повидаться никак?
Радсей в потолок глядел, спросил тихо:
– А если бы повидаться смогла, вернулась бы к нам обратно? Ко мне?
И сам же себя одернул:
– Да что про меня-то говорить – сломленный пустой колос! Ах, Ледушка, тяжко мне, а ведь и жалобиться не хочу. Свою долю еще с отрочества знаю и давно готов. А все равно… тяжко. И тебя понимаю. Только, ответь по совести, вернулась бы сюда, если кто-то другой здесь ждал?
– Это ты о ком же?
А у самой опять встрепенулось сердце. Ну, как о Старшем брате речь поведет. Радсей отвечал уклончиво:
– Говорить за него не буду, но и молчать не хочу. Нужна ты здесь. Не зря тебя Лунная мать в наши края привела, указала тропинку. Он тебе пара. Разве не нравится совсем? Вроде хорош.
– Суров больно. И на ворона похож. Я его боюсь.
А ведь и не называли даже имени. Об одном ли говорили сейчас… Но Радсей смеялся от души, запрокинув голову:
– На ворона! Эко ты сказала, я бы и не подумал. А ведь и впрямь…
– Скажи, ты его видел ли другим, ну… в небе он когда?
Молчал Радсей, сдвинув брови, а губы смешливые уже разъезжались в улыбке. За шутку, верно, принял ее вопрос, решила девушка, и придет же в голову, самой пора давно понять – не бывает такого, чтобы человек и Змеем становился, да еще летал. Это же тебе не Кот-людоед, и не колобок-попрыгун.
Подосадовала Леда на свою наивность, зажала Радсею смеющийся рот, а когда он на постель повалился, оказалась на нем сверху. И все бы ничего, обнялись как обычно и встали, как раздался позади раздраженный голос:
– Вот, значит, чем наша затворница лечиться удумала! А я-то все гадаю, жива ли тут она взаперти. А, кажется, и не скучает вовсе.
Леда мигом от друга оторвалась, спрыгнула с постели. Годар стоял в дверях, упираясь в косяки руками, рубашку, дареную на днях, Леда на нем сразу признала. Неспешно поднялся и сам Радсей, выглядел довольным, одежду смятую на себе поправил:
– Отчего же мне дорогую невестушку не утешить в печали? Скоро нам расставаться, сам знаешь, так хоть ты ее не покинь, пригляди за ней без меня, да сыщи потом доброго мужа. Нечего лебедушке обо мне долго тосковать, белое личико умывать слезами, пусть положенные три месяца отбудет, да и кончено. Обещаешь ли ее беречь, брат? Пуще своего глаза, пуще своей руки…
Кажется, вся нечаянная злость с Князя сошла разом. Выпрямился, шагнул за порог внутрь, загородив проем:
– Обещаю!
– Вот и сладили! А пока что мое время красой ее любоваться, зря коришь.
– Не пристало ли невесте скромнее быть?
– Я не в обиде…
Годар чуть не заскрипел зубами с досады, круто повернулся к трепещущей девушке:
– Бездельничать не надоело? Славутницы все ваши венки плетут, чучело из соломы мастерят да разбирают шитье, а ты все от света хоронишься по углам. Помогла бы Арлете с хозяйством управиться, иди, ждет тебя сестра!
Вот так пристыдил! Уж не померещились ли Леде прежние речи Князя. Или так ретивое взыграло при виде ее невинных забав с Радсеем. И не дознаешься. Что ж, а ведь прав Годар, пора и честь знать, дел невпроворот, а она вздумала хорониться ото всех, да печалиться о своей нелегкой доле. В работе, глядишь, и отвлечься получиться от грустных дум да тревог.
Леда змейкой из светелки скользнула, ненароком задев Князя плечом, будто обожглась, отчего ж он всегда такой горячий, чудно, право. А если к голому телу прижаться? Леда вдруг остановилась у лестницы в самом низу, ухватилась за перильца дубовые. Новые странные ощущения наполнили грудь, потекли ниже. Отчего-то сама собой привиделась в уме откровенная картинка – двое обнаженных людей сплелись на ложе воедино, и так им хорошо оттого, так сладко, что и словами не передать.
