Перехватив его взгляд, Галина подалась вперед и накрыла пакет локтем.

И тогда, чувствуя, что все в нем до дрожи напряглось, Алексей спустился по лестнице.

— Что вы ходите за мной?.. — свистящим шепотом произнесла девушка. — Провалить хотите? Кругом шпики!..

— Тихо, — сказал Алексей, — дело есть. — Он придвинул стул и сел напротив нее. — Слушайте, я нашел одного нужного человека. Дайте карандаш адрес записать…

Его слова не сразу дошли до сознания Галины. Она продолжала сидеть неподвижно, привалившись грудью к столу и по-прежнему судорожно накрывая локтем свой бумажный пакет. Потом что-то расслабилось в ней, глаза растерянно мигнули, на лице появилось такое выражение, какое бывает у ребенка, увидевшего, как в руках фокусника, откуда ни возьмись, вспыхнул огонь.

— Что? — переспросила она. — Карандаш? Бам?!

— Ну да, мне.

— Карандаша нет, пишите угольком… — почти беззвучно произнесла она и тряхнула головой, точно отгоняя наваждение. — Нет… Не может быть!

— Может, — уже вполне убежденно сказал Алексей. — Может, как видите!

Облизнув разом пересохшие губы, Галина медленно отстранилась к спинке стула.

— Подождите, — сказала она, — подождите… — и потерла пальцем висок. — А чей-то адрес?

Ей нужны были еще доказательства.

— Василия Сергеевича, — сказал Алексей. — Фамилия известна?

— Инокентьев..

— Вот именно.

— А кого вы еще знаете?

— Ну, Оловянникова.

— Как его зовут?

— Геннадий Михайлович.

— Разве они не предупредили вас обо мне?

— Я никого не видел перед отъездом. Получил записку с паролем и местом — трактир «Днестр», в три часа да вот бумажный пакет… Там было сказано «свой» — я думал, мужчина…

С минуту они молчали, разглядывая друг друга, еще боясь верить и уже веря, что все это наяву.

— Вот это да! — Алексей в полном ошеломлении поскреб ногтями затылок. — А я вас ликвидировать собирался!

Галина так и подскочила. Глаза ее стали круглыми как пятаки.

— Вы — меня?! — чуть не закричала она. — Да знаете ли вы!.. — Она испуганно оглянулась по сторонам и зашептала, наклоняясь через стол: — Да знаете ли вы, что я из-за вас целый день потеряла! С утра глаз не свожу. На берегу сидела, пока вы спали, боялась отойти, чтобы не упустить! Как назло, никто не прошел, не проехал, а то вы бы давно уже объяснялись с Недригайло в уездной чека! Подумать только: он меня ликвидировать хотел!..

Алексей вспомнил, как купался в Днестре в чем мать родила, и густо побагровел.

— Шутите!..

— Хороши шутки! Весь день по жаре вещи с собой таскаю! Думаете, я не видела, как вы сюда пришли? Ого! Я потому и задержалась, что побежала за помощью. Вдруг она нахмурилась: — Кстати, к вам никто не подходил?

— Когда?

— Да вот сейчас на площади?

— Нет, — сказал Алексей.

— Батюшки мои! Они, наверно, там караулят! Сидите, их надо предупредить!

Она вскочила и, легко взлетев по лесенке, выскользнула на улицу.

Алексей видел через полукруглое подвальное окошко, как она подбежала к водоразборной колонке, где в ожидании стояло пятеро красноармейцев. Это был тот самый патруль, который появился из вокзала, когда он открывал дверь трактира…

Били каблуки об пол, взахлеб разливалась гармошка, хмельные голоса орали припевки, и кто-то взвизгивал: «И-их!.. И-их!..» — подзадоривал танцующих. Все было так же, как пять минут назад, и все было по-другому. — Галина — «своя»! Вот это номер!..

Алексей стал вспоминать, что произошло за последние четыре дня, и почему-то прежде всего вспомнил, как подсаживал девушку в окно вагона и в воздухе беспомощно мелькнули ее маленькие крепкие ноги в сбитых матерчатых «стуколках», как потом она сидела с затвердевшим недобрым лицом, слушая рассказы попутчиков. Теперь все приобретало иной смысл… Еще он вспомнил, как она побледнела, услышав крики истязуемых бандитами продотрядовцев. Алексей, грешным делом, подумал: «Слабонервная контра, тебя бы этак!..» А ведь она в тот момент испытывала то же, что и он. Она была своя, понимаете, своя! Эта девушка с тяжелым узлом волос на затылке и нежным, тонко выточенным лицом была такой же, как другие наши девушки на стройках, в райкомах, в госпиталях. Только чуточку смелее, рискованнее…

— Все в порядке, — сказала Галина, вернувшись. — Можете гулять на свободе. Между прочим, как вас зовут по-человечески?

— Алексеем. А вас?

— Галиной, у меня имя настоящее. Послушайте, вы и в самом деле наш?

— А то чей же!

— Вот так истории! Это что-то невероятное!

— А я что говорю! — сказал Алексей — Просто даже ерунда какая-то!

Вдруг его осенила неожиданная мысль:

— Галина, вы почему заставили нас в степи ночевать по дороге к Нечипоренке? Боровой еще жаловался…

— А, тогда… Из-за машинки. Не хотела ее целой оставить. Думаете, она сама поломалась? Как же! Это я ее ночью… Что вы смеетесь?

Алексей рассказал об операции над «Ундервудом», которую он произвел еще перед выездом из Тирасполя.

— Ой, не могу! — сказала Галина. — Ой, не могу!.. — Она поставила локти на стол и уткнулась лицом в ладони. Потом вскинула на Алексея мокрые карие глаза и тихонько всхлипнула: — Я же только повернула там что-то, а она — трах… и рассыпалась!.. — И снова ее узкие худенькие плечи стали часто вздрагивать.

Алексей трясся от смеха, глядя на нее, и чувствовал себя счастливым оттого, что рядом сидит свой человек и можно хоть на короткое время быть самим собой…

Галина была харьковчанкой.

Отец ее, тихий и болезненный человек, служил в городской управе и даже имел какой-то низший гражданский чин. Доходы семьи были самые скромные, но их, впрочем, хватало на то, чтобы дать детям образование. Старший брат Галины Юрий учился на юриста в Киевском университете, сама Галина — в гимназии. Характером они вышли ни в мать ни в отца…

Юрия два раза исключали из университета за участие в студенческих «беспорядках». Старику Литвиненко приходилось ездить в Киев и обивать пороги у большого начальства. Снисходя к просьбам старого чиновника, Юрия восстанавливали, но он не утихомиривался. Отец знал: мальчишка увлекается нелегальщиной. Каждый день можно было ждать исключения, ареста, а то и чего похуже

В воздухе пахло революцией. Гимназисты читали Плеханова. Среди многочисленных поклонников Галины были такие, которые мечтали о «жертвенности во имя свободы». Один даже писал стихи о тех, кто в «кромешном и пагубном мраке готовят сияющий взрыв».

Юрий был именно таким: он готовил сияющий взрыв. И в глазах Галины брат был героем.

Когда он приезжал в Харьков, высокий, с пышной шевелюрой, с карими бархатистыми, как у Галины, глазами, в него без удержу влюблялись ее гимназические подруги, а поклонники разговаривали с ним неестественными, «солидными» голосами и исключительно полунамеками. Юрий посмеивался и говорил сестре:

— Ты их поменьше води сюда: натреплются до беды.

Он доверял ей. Давал читать нелегальные книжки, которые хранил в специально сооруженном тайнике на кухне, терпеливо растолковывал, если что было непонятно. С его приездом в доме возникала тревожная и волнующая атмосфера опасности и тайны. Галина уже тогда постигла основные законы конспирации, не подозревая, конечно, что со временем они надолго станут законами ее жизни, В черной папке для нот она разносила по адресам отпечатанные на стеклографе прокламации. Кивая, находчивая, умеющая молчать, когда нужно, — такой она была еще в отрочестве.

Почти год после начала революции Юрий где-то пропадал, от него не было никаких известий. Когда он затем объявился в Харькове, его не узнали: кубанка, портупея, наган. Отец спросил его:

— Могу я наконец услышать, какой политической ориентации придерживается мой сын?

— Я, папа, большевик, — сказал Юрий.

Отец схватился за голову:

— Ты сошел с ума! Разве мало других партий: социкалисты-революционеры, конституционные демократы… Ты не мог выбрать что-нибудь более приличествующее человеку с образованием?