Вы начинаете понимать, что случилось, мистер Белтон? Видите?

Он расстегнул рубашку и показал мне отметины на груди — круглые шрамы диаметром примерно в три дюйма, какие я видел на шкурах рыб-молотов. Я застыл в кресле с раскрытым ртом, увидев, сколько их было! Он расстегнул рубашку до самого шелкового кушака, и вряд ли хоть дюйм его кожи оставался нетронутым; некоторые шрамы шли даже поверх друг друга!

— Боже всемогущий! — наконец выдохнул я.

— Какой бог? — мгновенно прохрипел Хаггопян. Его пальцы снова задрожали в странном возбуждении. — Какой бог, мистер Белтон? Иегова или Оанн[17] — человек-Христос или существо-Жаба — бог Земли или Воды? Йа-Р’лъех, Ктулху фхтагн; Йибб-Тслл; Йот-Сотот! Я знаю многих богов, сэр!

Подергиваясь, он вновь наполнил стакан из графина и принялся буквально вливать в себя мутную жидкость, пока мне не показалось, что он вот-вот задохнется. Когда Хаггопян наконец поставил на стол пустой стакан, я заметил, что он немного успокоился и овладел собой.

— Во второй раз, — продолжал он, — все решили, что я упал в резервуар во сне; предположение не такое уж дикое, так как в детстве у меня бывали сомнамбулические припадки. Сперва я даже сам в это поверил, ибо тогда в слепоте своей не осознавал власть существа надо мной. Говорят, миксины тоже слепы, мистер Белтон. Это безусловно справедливо в отношении наиболее известных видов — но моя миксина не была слепа! Примитивна она или нет, но мне кажется, что после третьего или четвертого раза она стала узнавать меня! Я держал ее в аквариуме, где вы видели рыб-молотов, и запретил кому-либо входить в эту комнату. Я посещал ее по ночам, когда на меня находило… настроение. И она была там, ждала меня, ощупывая стекло своей уродливой пастью и в предвкушении выпучив странные глаза. Как только я начинал спускаться, она подплывала к лестнице и нетерпеливо описывала в воде круги. Я брал с собой маску и трубку, чтобы иметь возможность дышать, пока оно… пока она…

Хаггопян весь дрожал и судорожно вытирал лицо шелковым платком. Я был рад отвести глаза от его странно блестящих черт; допив стакан, я вылил в него остатки пива из бутылки. Бутылка за это время нагрелась, пиво почти выдохлось — но, как бы то ни было, жажду я успел утолить, в отличие от Хаггопяна. Я пил только для того, чтобы избавиться от ощущения вязкой сухости во рту.

— Хуже всего было то, — продолжал через некоторое время Хаггопян, — что все происходившее со мной было добровольным. То же случалось с акулами и другими рыбами-носителями. Я наслаждался каждым чудовищным слиянием, как алкоголик наслаждается эйфорией виски, как наркоман восторгается своими видениями, и последствия моего пристрастия были не менее разрушительными! Я избавился от горячки, которую испытывал после первых двух «сеансов» с существом, однако чувствовал, что мои силы медленно, но верно сходили на нет. Мои помощники, естественно, понимали, что я был болен, — только глупец не заметил бы, как ухудшилось мое здоровье и как стремительно, прямо на глазах, я старел. Но больше всего страдала моя жена.

Я не мог к ней приблизиться, понимаете? Если бы мы жили нормальной жизнью, она увидела бы отметины на моем теле. Потребовалось бы объяснение, которое я не хотел — да и не мог — давать! О, в своем пагубном пристрастии я стал очень хитер. Никто не догадывался, что за странная болезнь медленно убивала меня, вытягивая кровь и жизнь.

В 1958 году, проведя таким образом чуть больше года, я осознал, что стою на пороге смерти и позволил уговорить себя снова отправиться в путешествие. Жена продолжала питать ко мне глубокую любовь и считала, что долгое плавание пойдет мне на пользу. Думаю, к тому времени Костас начал подозревать правду; однажды я даже нашел его в запретной комнате, где он с любопытством разглядывал миксину. Подозрения Костаса только возросли, когда я сказал, что существо отправится с нами. Он с самого начала был против, но я заявил, что еще не завершил свои исследования и собираюсь по окончании их выпустить миксину в море. Ничего подобного я делать не собирался. Говоря по правде, я не верил, что переживу путешествие. Вместо шестнадцати стоунов веса во мне оставалось теперь девять!

В ту ночь, когда жена застала меня с миксиной, мы стояли на якоре у Большого Барьерного рифа. Все остальные спали — вечером на борту праздновали чей-то день рождения. Я настаивал, чтобы все пили и веселились и был уверен, что мне никто не помешает; но жена пила очень мало, а я этого не заметил. Мне стало ясно, что произошло, когда я увидел, что она стоит около резервуара и смотрит на меня и на… существо! Мне навсегда запомнилось ее лицо, написанный на нем ужас и жуткое понимание, и ее крик, расколовший ночь!

К тому времени, как я выбрался из резервуара, ее уже не было. Она упала или бросилась за борт. Крик жены разбудил команду. Костас первым выскочил на палубу. Я даже не успел одеться. Взяв лодку и трех матросов, я отправился в надувной лодке на поиски жены. Когда мы вернулись, Костас прикончил миксину. Он схватил багор и забил ее до смерти. Ее голова превратилась в кровавую кашу, но и мертвая, миксина продолжала шевелить своей пастью-присоской, впиваясь в ничто!

После этого я целый месяц не подпускал к себе Костаса. Не думаю, что и ему хотелось находиться рядом со мной — вероятно, он понимал, что я горевал не только по жене!

На этом, мистер Белтон, закончилась первая фаза. Я быстро набрал вес и окреп, годы будто спали с моего лица и тела, и я стал почти прежним. Я говорю «почти», так как, разумеется, всецело вернуться в прежнее состояние я не мог. Начнем с того, что у меня выпали все волосы — как я уже упоминал, рыба едва не довела меня до могилы. Остались, как напоминание о пережитом ужасе, шрамы на теле и огромная душевная рана, которая все еще болит, стоит мне вспомнить, каким взглядом смотрела на меня жена в тот последний миг.

В следующем году я закончил книгу, но ни словом не упомянул в ней о своих открытиях во время «Экспедиции в поисках сирен», как и о столкновении с чудовищной рыбой. Без сомнения, вам известно, что я посвятил книгу памяти моей бедной жены. Мне понадобился еще год, чтобы окончательно изжить эпизод с миксиной. С тех пор я не выносил даже воспоминаний о своей ужасной одержимости.

Вторая фаза началась вскоре после того, как я женился вторично…

Некоторое время я ощущал странную боль в животе, между пупком и нижней частью грудной клетки, но к врачам мне обращаться не хотелось. Врачи вызывают у меня отвращение. Через полгода после свадьбы боль прошла — но сменилась чем-то гораздо худшим!

Зная, как я боюсь врачей, моя новая жена хранила мою тайну, и это было самое плохое решение, хоть мы оба тогда этого не понимали. Возможно, если бы я вовремя обратился к докторам…

Видите ли, мистер Белтон, у меня появился… да, орган! Из моего живота вырос придаток, похожий на хобот, с маленькой дырочкой на конце, будто второй пупок! В конце концов, конечно, мне пришлось обратиться к врачу; после того, как он осмотрел меня и сказал самое худшее, я взял с него клятву молчать — точнее, я заплатил ему за молчание. Орган, сказал врач, удалить невозможно, ибо он стал неотъемлемой частью меня. В нем имелись свои кровеносные сосуды и большая артерия, и он был связан с моими легкими и желудком. Орган не представлял собой злокачественное образование наподобие раковой опухоли. Врач не мог объяснить причину появления этого отростка, но после всесторонних анализов отметил, что изменения коснулись и моей крови. В моем организме, очевидно, было чрезвычайно много соли. Врач сказал, что с такими показателями я давно должен был быть мертв!

На этим не ограничилось, мистер Белтон. Вскоре последовали другие изменения — на этот раз с самим отростком. Небольшое отверстие на его кончике начало открываться!

А затем… затем… моя несчастная жена… и мои глаза!

Хаггопяну снова пришлось остановиться. Он сидел, глотая воздух, как — как вытащенная из воды рыба! — и дрожал всем телом. По лицу стекали тонкие струйки влаги. Он вновь наполнил стакан, приник к отвратной жидкости и после вытер свое отталкивающее лицо платком. В горле у меня совсем пересохло, и я ничего не сумел бы сказать, даже если бы захотел. Я потянулся к стакану — мне просто хотелось чем-то занять руки, пока армянин пытался прийти в себя, так как стакан, конечно, был пуст.