… Годами под сорок, загорелый, острые складки у губ, еле заметные морщины на лбу, острый взгляд темных внимательных глаз. Такого не изваять из камня, разве что взять квебрахо, чудо-дерево из боливийской сельвы.

Однажды, зимним вечером, она даже разметила холст для портрета. Потом, испугавшись, сняла с подрамника, спрятала подальше.

– Мы готовы, шеф. Вынуждена констатировать, что ваши кандидатуры очень удачны. И «Вспышка» понравилась. Признаю честно: вы в очередной раз оказались правы. Какие будут указания, шеф?

– Не указание – просьба. Больше доверия, мадемуазель Шапталь! И себе самой и, если это возможно, мне. Хороших людей искать интереснее, чем хорошие картины. У меня, к счастью, немалый опыт… И, как я и обещал, немного о политике. Наша выставка – не просто попытка поддержать немецких коллег. Это знак для Гитлера и его банды. Свободная Франция не собирается терпеть мерзости, которые творятся в Рейхе. Наши картины – авангард, легкая кавалерия, следом вступят в бой кирасиры. Начать атаку доверено именно нам. Вам, мадемуазель Шапталь! Согласны?

Стучала кровь в висках, неслышно перезванивались ключи в сумочке, пылился свернутый холст в углу заброшенной студии. Крылья мельниц застыли посреди вечного циферблата – неба.

Больше доверия, шеф? Еще бы немного, и поддалась. Не-е-ет!..

– Согласна!

На этот раз он был рад дождю, мелкому, тщательно просеянному сквозь небесное сито, почти незаметному, если время от времени не притрагиваться к волосам. Парко и душно, но это лучше, чем горячее майское солнце. Почти сутки в железном, зашитом со всех сторон ящике-вагоне, вымотали до самого донышка. А ведь все только-только начинается. Еще один шаг…

Двор именовался здесь очень торжественно – «плац», хотя походил именно на двор где-нибудь на большом ранчо в Южной Калифорнии. Неровный квадрат, с трех сторон приземистые кирпичные бараки, с четвертой дощатый – высокий забор. Но здесь не ранчо, поверх забора – колючая проволока в три ряда, а вокруг не бравые ковбои, а все те же «черные» СС.

На крыше одного из бараков – высокая решетчатая антенна, на стене другого – аляповатый красный крест, издали похожий на кляксу. Приехавших выстроили рядами посреди плаца, рядом стала охрана, а больше никого. Время от времени из-за бараков доносился негромкий собачий лай.

Губертсгоф…

Стояли больше трех часов. Дважды тяжелые железные ворота открывались, впуская пополнение. Их тоже строили в ряды, подравнивали, и начиналось уже привычное.

– Ко-мму-ни-сты есть?

Интересовался старший – огромного роста здоровяк с четырьмя квадратиками в петлице. Перед поездкой Лонжа честно пытался выучить всех этих «штурм» и «роттен», но сейчас смог вспомнить с немалым трудом. Штурмбаннфюрер, командир батальона – «штурмбанна», четыре «штурме», считай, армейских роты.

– Повторяю! Коммунисты есть? Поднять руки!

Руки поднимали, хоть и не слишком охотно. Не спрячешься, личное дело каждого – уже в канцелярии.

– Шаг вперед, сволочи! Живее, живее! А теперь слушай команду. Лечь! Встать! Лечь! Встать!..

А под ногами грязь, словно стадо быков топталось.

– Лечь! Встать! Лечь! Встать!.. Этого!..

Этого – самого слабого, первого, кто не смог встать, брали в оборот. «Пластыри» от всей арийской души – и ползком вокруг двора. Двоих так и оставили лежать в грязи.

– Scheissdreck![13] – брезгливо резюмировал каждый раз штурм- баннфюрер. – Будем унифицировать до белых костей, так ребята?

Скучающие эсэсманы откликались веселым гоготом.

Словарь продолжал пополняться. И не только словарь. О «кацетах» Лонжа немало читал еще в Штатах. Писали разное, статьи в немецких газетах и рассказы чудом вырвавшихся на свободу эмигрантов разнились, как Небо и Ад. Это нисколько не удивляло, однако не совпадали детали. На «официальных» фотографиях из Дахау (по случаю проведения осенней Баварской ярмарки) заключенные были в цивильном, эмигранты упоминали полосатые робы и деревянные башмаки. Здесь ничего «полосатого» не обнаружилось, часть прибывших была в своем, в чем взяли, другие же носили серую униформу с большими белыми крестами на спине. На головах – нечто странное, напоминающее бескозырки, – и тоже серое. На груди, ближе к сердцу, маленький белый четырехугольник, под ним – цветное пятнышко, что именно, издали не разберешь. Спросить не у кого: рядом с Лонжей стояли такие же, как он, новички, а заодно и охранник, скучающий, а потому очень бдительный.

– Внимание! Внимание!.. Смир-р-рно! Смирно, говорю, schweinehunden!..

Строй колыхнулся… Замер.

– Дисциплина, порядок, чистота! За всякое нарушение – экзекуция! Приказы начальства выполнять незамедлительно и точно, иначе будете на завтрак мое дерьмо жрать! Сейчас – регистрация. Строение номер три, большой белый номер на стене. Первая десятка в отдел личного состава… Бего-о-ом!..

* * *

Эсэсовцам в отделе личного состава было тоже скучно. В кабинет не вводили, а вбрасывали, прикладывая для ускорения двойной «пластырь», с размаху, от всей души. Не смеялись, напротив, морщились. Рутина…

– Па-а-ашел!

Очередь, растянувшаяся по всему коридору, двигалась медленно. Лонжа стоял в самом хвосте, честно пытаясь отыскать в происходящем хоть что-то хорошее. Не получалось, как ни старался. Тюремный ад позади, но чем лучше этот? Если и выпустят, то очень не скоро, все задуманное – коту под хвост. Одно успокаивало – в такой толпе легко затеряться. О подозрительном эмигранте скоро забудут.

– Рихтер? Пауль Рихтер?

Сердце-часы замерло, а потом забилось быстро-быстро, словно боясь не успеть.

– Так точно!

…Эсэсман, здоровенный, в плечах сам себя шире, в петлицах… Да какая разница, что в петлицах?

– А ну пойдем!

В плечо словно железные клещи впились. Протащил коридором, открыл дверь в пустой кабинет, угостил кулаком в спину.

– Заходи!

Дверь закрыл, грузно уселся на стул, поглядел исподлобья.

…Лицо – топором рубили, но глаза неожиданно умные. Хитрые.

– Цирковой?

Две с половиной марки в день. – Отъезд. – Саксонский Медведь. – Бретёр. – Носилки с кирпичами. – Люди в черном. – Карел Домучик

Шут черкнул карандашом, проводя черту, отложил блокнот в сторону и подвел итог:

– Две с половиной марки в день, если брать по нижнему пределу. Не понял, куманёк? Чистый доход от каждого заключенного на сегодняшний день. Естественно, речь идет о концлагерях, в тюрьмах – сплошные минусы. Поэтому с нынешнего года уголовников тоже стали отправлять за проволоку. Вот тебе и фундамент экономики – самоокупаемость, занятость, стабильность. Остается подсчитать, сколько требуется заключенных для существования Рейха в условиях полной автаркии – если кредиты отрежут, к примеру. Подозреваю, не слишком много, учитывая вновь присоединенные территории. Там наци не слишком церемонятся. По сути, мы имеем процветающее акционерное общество, основанное Толстым Германом, а ныне возглавляемое Генрихом Луитпольдом Гиммлером.

– Экономика людоедов, – отрезал Король. – Поэтому и ждать нельзя.

Все уже решено, куплены билеты в Европу, оформлены документы, настоящие и не очень. Один едет чуть раньше, второй – позже. Еще не прощание, но уже на пороге.

Каждый волнуется, но старается не подать виду. Король молчалив, Шут, напротив, разговорчив.

– Называй, куманёк, как пожелаешь, но концлагеря – и есть наш ХХ век, его символ, если хочешь квинтэссенция – как аутодафе в эпоху барокко. Арт-деко в чистом виде, доведенное до крайних пределов, причем на основе полной самоокупаемости. А заодно воплощенная утопия: от каждого по способностям, каждому – по труду. И не кивай на наши Штаты, «трудовые лагеря» мистера Рузвельта не многим гуманнее. Просто в каждой стране – свой национальный колорит. В Рейхе он – национал-социалистический. Я с тобой согласен, ждать нельзя, новый век наступает, причем местами – прямиком на горло. А против него – только одиночки, вроде нас с тобой.