– Уходи. С тобой тоже завтра.

Петрович поворчал, но ушел. Кузьма замер под лунным лучом. Кожа его стала белой, зрачки черными, и он неподвижно сидел, наполовину спрятанный тенями комнаты, наполовину облитый полнолунием. Шумело море, колотилось сердце. Он слушал его, не спал. В осаде было так: часами сидишь, ждешь, высматриваешь врага. Конечно, под лучом сидеть нельзя. Но тут все-таки гражданка, и хотя Кузьма чувствовал себя как накануне боя, он понимал, что прятаться от пацана не надо. Он смотрел на дорогу и ждал. За ночь мимо проехало три машины, потом один раз, уже под утро, по отдаленной трассе прогрохотало что-то – видно, набитая фура; к семи утра машины зачастили.

Кузьма спал с открытыми глазами, но все слышал, запоминал, высчитывал, готовился встать, как только понадобится. Рука неподвижно пролежала на рукоятке пистолета. Он чувствовал, как кровь раз в несколько минут совершает обращение в его теле и вместе с ней ненависть путешествует от сердца к кончикам пальцев, откуда шепотом передает оружию единственное заклятие: “Убей”.

Что ему нравилось в ночной службе особенно, во тьме не было никаких посторонних голосов. Никто не пытался остановить его: ни снаружи, ни изнутри. Наружным он всегда мог ответить, что увидел ползущего к позициям укра, а внутренние просто молчали. Днем они, бывало, мучили его: “Не стреляй, там могут быть дети”, “Не кидай гранату – вдруг мирные” и тому подобное. Ночью все замолкало, и лишь слово “убей” разрядами тока управляло временем. Властное и спокойное – оно не кричало, но у него имелась цена.

Часов в восемь утра к дому подъехала машина. Вышел здоровый парень и отворил ворота. Он завел машину на пятачок в углу участка и долго ковырялся в багажнике, набирая что-то в огромную наплечную сумку. Кузьма видел не очень хорошо – мешали ветки и легкий туман. Он отметил, что у парня крепкие накачанные руки и ноги, нет пуза, но грудь пока мальчишеская, неразвитая. Одет он был по-простому, в белую майку и синие, пожившие свое джинсы, на ногах рваные кроссовки. Лица было не разглядеть издали.

Борька проснулся, выглянул в окно и радостно гавкнул. Хотя парень не обернулся, продолжив копаться в багажнике, Кузьма схватил пса за загривок, притянул к себе и громко прошептал.

– Так, Борян, сейчас не испорти мне тут. Команды помнишь?

Пес испуганно заскулил, когда Кузьма схватил его за шкуру.

– Помнишь? Умри! Ну?

Пес не сразу понял.

– Умер, Борька, умер! – шипел Кузьма.

Тут пес вспомнил и повалился на бок, вопросительно глядя на хозяина.

– Молодца. Так и лежи.

Пес скулил, но больше не гавкал и не вставал, хотя видно было, что ему смертельно хочется полаять для приехавшего.

– Сука, пса моего приручил, – пробурчал Кузьма, продолжая на всякий случай держать одну руку на Борькином брюхе.

Наконец Максим захлопнул багажник, зашагал к дому. Кузьма изучил его походку. Обычный парень. Может быть, он бы ему даже понравился, кабы не эта история с Полиной. Таких пацанов было немало во время осады: пошедшие на контракт после срочки ребята со всей страны. Лицо простое, немного суровое от ранней усталости, но светлое, открытое, даже, пожалуй, чем-то парень был похож на самого Кузьму.

– Ладно. Лежи тут.

Кузьма выбрался из чердачного окна, оттуда слез на крышу первого этажа и встал в полный рост. Парень не сразу заметил его, но когда заметил, остановился.

– Здравствуйте, – сказал он, подтягивая ремень сумки.

Не ответив, Кузьма спрыгнул на землю и приблизился.

– Ну здарова, коль не шутишь. Чей это ты?

– А Роман Петрович не рассказал?

– Ты мне тут не Роман Петровича вспоминай, а на вопрос отвечай.

– Я ничей.

Установилась тишина. У парня были маленькие васильковые глаза, выгоревшие белые брови, щеки покрыты оспинами, сухие прямые волосы песочного, почти белого цвета. Ощущалось, что в нем дышит молодая, легко доставшаяся сила. Но на подобное Кузьма насмотрелся немало – он знал, что и такая сила побеждается, убивается легко.

– Ты ж не с Края?

– Не, я с Кутаиса.

– Далече забрался. А из семьи-то какой? Или сирота?

– Пенкин моя фамилия. – Парень скинул сумку и подвигал уставшим плечом. – Сейчас сирота. Папа уехал в добровольцы, мать умерла.

– Прямо как у Полинки моей, получается, – Кузьма удивился.

– Ну да.

– Ты мне не “нудакай”.

– Не понял? – Парень нахмурился. – Вы же Кузьма Антонович, так?

– Так-то так, а вот кто ты и какого черта на моей земле делаешь, я не знаю.

– А, я понял, – сказал парень и замолчал.

– Ничего ты не понял. Так где твой отец?

– Как где? Погиб.

– Понятно. В каком батальоне был, знаешь?

– В этих, – парень поморщил лоб и почесал голову, – в “Вихре”, что ли, как-то так называлось.

– Был такой “Вихрь”, знал оттуда ребят, – согласился Кузьма, силясь вспомнить фамилию “Пенкин”, но безуспешно. – Короче, так. Что ты с моей дочкой устраиваешь?

– Устраиваю? Ничего.

– А что краснеешь? – Кузьма почувствовал, как гнев охватывает его.

– Не краснею я! – Парень впервые отвел взгляд, чем еще больше разозлил хозяина.

– Папа, перестань! – услышал он.

– А ну ушли!

На пороге стоял Петрович, рядом жалась Полина.

– Ушли быстро, я сказал!

Полина попятилась в дом, тесть остался на месте.

– Кузьма, он наш. Перестань уже.

– Мы толкуем, не видишь? Потолкуем и придем, – с трудом пряча ярость, сказал Кузьма. – Идите завтрак готовьте и кофе. Я не спал всю ночь. Ждал вот Максимку, хотел познакомиться. Мы же просто говорим, так? – Он повернулся к парню. – Чего кулачонки-то сжал свои? Просто же говорим, так? Ну, скажи им.

– Просто говорим, – угрюмо повторил Максим после паузы. – Полина, сделай мне тоже кофе, пожалуйста.

Девочка постояла еще пару секунд, потом исчезла в доме. Петрович не двинулся с места, но Кузьма не стал обращать на него внимания.

– Ну, будем знакомы, – процедил он и протянул парню лапу для рукопожатия. Тот ответил. Кузьма сдавил ладонь Максима, но несильно. Тот никак не отреагировал.

– В общем, так. Сюда больше не ходишь, понятно? Дом у тебя есть? Вот там и живи. Когда подрастет, то, если надумаешь свататься, приходи. А жить у меня тут не надо.

– Кузьма! – воскликнул Петрович.

– Так, тихо там! И еще. Если узнаю, что ты ее это… то пеняй на себя, понял? А я узнаю.

Максим кивнул. Он смотрел на Кузьму с ненавистью, но молчал, желваки часто двигались.

– Ну? Чего таращишься? Скажешь сам, может?

– Нечего говорить, – чуть слышно пробормотал парень. Было видно, что он говорит сдавленно не от страха.

– То есть ничего не было, да?

– Да.

Они долго молчали. Кузьма не боялся ничьей злости. Он знал, что ни один гражданский не ведает и половины той ненавидящей силы, что таится в людях. Но ему уже не было смешно.

– А теперь разворачивайся и иди, понял? Ау. Я кому сказал!

Парень врос в землю и не двигался.

– Дайте с ней попрощаюсь, – процедил он наконец.

– Это зачем это?

Максим молчал.

– Любишь, что ль? Ну? Язык проглотил?

– Да, – чуть слышно буркнул парень. – Думаю, что люблю.

Кузьме стало снова смешно.

– Ну, любовь зла. Будешь ждать, – объявил он и мягко похлопал парня по плечу. Тот сорвал его руку. Кузьма ответил молниеносным ударом левой, более слабой руки под дых. У парня был неплохой пресс, но мощь свинцового кулака легко пробила его, и Максим присел на колено, хватая ртом воздух.

– Покашляй, покашляй, – спокойно сказал Кузьма, глядя сверху вниз.

Он отвернулся и так же спокойно, не торопясь, пошел в дом. Решил, что если парень побежит за ним, то придется убить его: один удар ножом в сердце. Однако Максим поднялся, глянул на деда, тот покачал головой, и тогда парень побрел к машине.

Потом Кузьма с Петровичем пили кофе вдвоем в тишине. Полина не вышла, несмотря на уговоры.

– Поплачет и успокоится, – беспечно отмахнулся Кузьма. – Что я, не знаю, что ли? Это сейчас обидно, а через месяц забудет как звали. Понимаешь, дед, я насмотрелся, наслушался, хватит с меня. Я только для этого и приехал. Сделать одну вещь нормально – воспитание. И вообще. Ты вот смотришь, а сам скажи – если бы Гальку стал домогаться такой вот типчик, ты бы чего? Сидел на печке и в носу ковырял, а?.. Чего молчишь? Если бы трахал дочку твою?..