Дверь выгнулась сильнее и сразу вслед за этим раздался страшнейший удар. Дерево затрещало, раскалываясь, петли застонали. Дверь подалась, рухнула внутрь и вздыбилась на чем-то белом и неописуемом. То, что было под ней, яростно отшвырнуло дверь к стене и поползло вперед с ужасной и все нарастающей быстротой. Это была длинная студенистая конечность, бесформенное щупальце с розовыми присосками, которое скользило или текло ко мне по гладкому полу.

Я стоял, прижавшись спиной к переборке, и лишь хриплое, затрудненное дыхание защищало меня от твари. Но это щупальце, безусловно, ничуть меня не страшилось и все скользило ко мне, длинное и белое. Понимаете, о чем я? А Оскар к тому же забинтовал мне руки, и они превратились в слабые, ни на что не годные отростки. Тварь явно желала добиться своего, и глаза ей для этого были не нужны.

Вместе с ней в каюту проникло невообразимое сладковатое зловоние; оно лишило меня сил еще до того, как щупальца дотянулись до меня. Забинтованными руками я пытался сбросить с себя громадные омерзительные кольца, но мои искалеченные пальцы погружались в студенистую массу, как в мягкую грязь. Эта дрожащая живая материя была словно лишена всякой телесности. Она растекалась под пальцами, и это было ужасно. Растекалась! Руки проходили прямо сквозь нее, и в то же время она была эластичной и, схватив меня, могла сжимать свою хватку. Тварь душила меня. Я задыхался. Я изгибался и выворачивался, но она обвилась вокруг меня и крепко держала, и я ничего не мог поделать.

Помню, как я кричал и звал Оскара, пока не охрип, а потом меня безжалостно потащило по полу, через разбитую дверь и вверх по лестнице. Голова моя билась о ступеньки, когда мы так поднимались, я и тварь. Кажется, у меня из головы текла кровь, три зуба были выбиты. На меня сыпались жесточайшие удары, когда я задевал за края ступенек, рамы дверей и гладкие твердые доски палубы.

Тварь вытащила меня на палубу. Помню, в просвете между бесконечными складками этого непристойно раздутого студня я увидел луну. Я тонул, погружаясь в гущу жирных отвратных колец, которые дрожали, сокращались и трепетали в лунном свете!

Я уже не чувствовал никакого желания бороться и кричать, и мысль об Оскаре и возможном спасении не вызывала у меня никакого восторга. Я начал испытывать удовольствие. Как мне описать это чувство? Меня пронизывала странная теплота, руки и ноги дрожали в необычайном ожидании. Сквозь складки живого желе я заметил большую красноватую присоску или диск, усеянный по краям серебристыми зубами. Я видел, как он быстро опустился и присосался к моей груди. На миг я ощутил отвращение и стал рвать руками окружавшую меня студенистую массу. Было нечто жестокое в том, что это бесплотное вещество даже не сопротивлялось. Можно было без конца царапать и разрывать жирные складки, чувствовать, что они уступают — и прекрасно понимать, что из этого ничего не выйдет. Прежде всего, эту массу совершенно невозможно было ухватить, сжать руками и сдавить. Она просто ускользала, а затем сгущалась снова и твердела: да, она могла по собственной воле сгущаться и растекаться!

Чувство ужаса и отвращения исчезло. По мне пробежала волна восторга, тепла и радости. Я чуть не заплакал, чуть не закричал от удовольствия. Это был высший экстаз.

Я знал, что на самом деле чудовище высасывает из меня кровь своими конвульсивно вздрагивающими, жадными присосками. Знал, что через минуту стану высушенным, как кусок вяленого мяса, но этот неизбежный конец был для меня желанным! Я даже не пытался скрыть свою радость. Я откровенно купался в блаженстве, хотя мне казалось несправедливым, что Оскару придется объясняться с людьми. Бедняга Оскар! Он вечно связывал воедино оборванные концы, сглаживал грубую и отталкивающую реальность, превращал неприкрашенные факты в нечто приемлемое и даже романтическое. Совершенный стоик, уверенный в себе! Я знал это, и мне было жаль его. Отчетливо вспоминаю наш последний разговор. Он неуклюже шел по доку, засунув руки в карманы и зажав в зубах сигарету. «Оскар, — сказал я ему, — я в самом деле не страдал, когда эта тварь присосалась ко мне! Ничуть не страдал. Мне это нравилось!» Он поморщился и почесал голову под своими нелепыми волосами. «Значит, я спас вас от вас самого!» — воскликнул он. Его глаза сверкали, и я видел, что ему хотелось ударить меня, сбить с ног. Больше я Оскара не видел. Он растворился в тенях. Быть может, я поступил бы умнее, если бы тогда удержал его рядом с собой.

Желе вокруг меня, казалось, увеличивалось в объеме. У моей головы толщина его достигала добрых три фута, но я уверен, что сквозь многоцветную призму студня видел луну и качающиеся верхушки мачт. Перед глазами пробегали синие, алые и пурпурные волны, во рту я ощущал вкус соли. Я решил — не без некоторого негодования и чувства оскорбленного достоинства — что тварь окончательно поглотила меня и я сделался составной частью дрожащей студенистой массы. И тогда я увидел Оскара!

Он навис над моей отвратительной тюрьмой с горящим факелом в руке. Складки студня действовали как увеличительное стекло, и пламя сквозь них казалось безупречно красивым. Пляшущие языки огня словно охватывали всю палубу, вздымаясь в темноте. Загорелись снасти и блестящие релинги, и вдоль бортов поползла красная прожорливая змея. Я ясно видел Оскара, видел огромную спираль дыма, поднимавшегося от пламени, видел качавшиеся красноватые верхушки мачт и зловещую черноту люка на носу. Темнота словно разошлась перед Оскаром, уступая его факелу и стоицизму. Он раскачивался надо мной во тьме, этот молчаливый Дон Кихот, и я понимал, что он сумеет со всем этим покончить. Я не совсем понимал, что Оскар собирался сделать, но был уверен — исход будет ярким и блистательным.

И Оскар не разочаровал меня. Когда я увидел, как он наклонился и коснулся студня своим громадным пылающим факелом, мне захотелось петь и кричать. Складки задрожали и их цвет изменился. Перед моими глазами возник безумный цветной калейдоскоп: ярчайшие алые, желтые, серебристые, зеленые, золотистые цвета. Присоска оторвалась от моей груди и метнулась вверх сквозь складчатую толщу. Я почувствовал ужасное зловоние. Запах был невыносим: я вытянул руки и стал бешено прорываться к воздуху, к свету, к Оскару.

Затем я ощутил на щеке жар факела и понял, что масса вокруг меня опадает, разваливается на куски и горит. Одновременно она растворялась, превращаясь в масло, в жир, и стекала горячими струйками по моим коленям, рукам, бедрам. Я сжал губы, боясь глотнуть тошнотворную жидкость, и повернулся к палубе, защищая лицо от падавших вокруг огненных клочьев. Существо буквально сгорало заживо, и в глубочайших глубинах души мне было его жаль!

Когда Оскар наконец помог мне встать на ноги, я увидел, как за бортом исчезло то, что осталось от существа. Его щупальцы жутко обуглились, присоски исчезли, и я мельком заметил безжизненно повисшие кончики щупалец, красноватые бугорки и вздувшиеся нарывы. Потом мы услышали всплеск и тот же странный булькающий звук. Вся палуба была залита зеленоватым жиром; здесь и там в этой чудовищной жиже плавали большие твердые куски обгоревшей плоти. Оскар нагнулся и подобрал один из них. Он перевернул его в руке и подставил под лунный луч. Кусок был шириной дюймов в пять, и четыре из них занимала присоска. Она сжималась и разжималась в руке Оскара, после упала, как налитая свинцом, и отскочила от палубы. Оскар ударом ноги отправил ее за борт и взглянул на меня. Я отвернулся и поднял глаза к черным марселям на верхушках мачт.

Помните ли вы находку костей «человека-ящерицы» в пещере на Амазонке где-то в сороковых годах? Вероятно, нет.

Открытие это, однако, вызвало большой шум в научном мире и даже привлекло внимание светского общества. День или два в Белгравии[5] было очень модно рассуждать о «связующих звеньях», «эволюции человека из рептилии» или «обоснованности древних мифов», населявших мир кентаврами и русалками.