Через минуту отворилась дверь, и в комнату вошел человек в красном же, как и обивка комнаты, странном одеянии и черной маске.

— Что вам угодно? — спросил он, и по голосу чувствовалось, что это человек, несомненно, интеллигентный.

— Что мне угодно? — в глубоком недоумении и страхе повторил Алексей Иванович. — Послушайте, тут творится что-то неладное. Куда я попал? Что это такое? К чему эта маска на вашем лице? Что со мной происходит?

— Ничего с вами не происходит, сударь. Вы спите. Это сон. Сейчас прилетят черные птицы и выклюют вам глаза. Но если вы ляжете и не будете волноваться, птицы принесут вам радость.

Алексей Иванович был вполне здоровым человеком и слишком ясно сознавал, что он бодрствует, а не спит, и тут происходит что-то неладное.

К тому же бархатный голосок этого типа в маске, типичный голос среднего заурядного интеллигента, раздражал его.

— Послушайте, вы, — сердито крикнул Алексей Иванович, — что вы на меня туману напускаете! Какие птицы?! В чем дело? И какой, к черту, сон! Я не сплю, как и вы, и пожалуйста, не считайте меня идиотом.

— Что же вам угодно? — повторил свой вопрос человек в маске. — Не угодно ли умыться и позавтракать?

— Это можно, конечно. Но вы мне все-таки объясните, в чем тут дело?

— Я ничего вам не могу объяснить. Вы спите. Мое дело — являться, когда вы звоните, и помогать вашим снам. Вот, например, сейчас вам снится, что вы голодны — я и накормлю вас.

— Нет! Вы мне скажите, где я и что со мной! — подскочил к нему Алексей Иванович.

Прислужник в маске не отстранился и спокойно сказал:

— Советую вам быть спокойным, а то вам начнут сниться кошмары…

— Какие кошмары?

— Вам будет сниться, что вас бьют, вяжут и так далее…

Алексей Иванович похолодел и замолчал.

Минут через пятнадцать ему принесли завтрак, на который нельзя было пожаловаться.

Алексей Иванович поел и прилег.

Головная боль прошла.

В семь часов ему принесли обед.

Прислужник являлся по первому звонку и исполнял быстро и хорошо все требования Алексее Ивановича, за исключением ответа на вопрос — что все это значит…

— Вы спите, и вам все снится… — упрямо бормотал он, и Алексею Ивановичу даже чудилась насмешка в его однообразных, заученных словах.

Незаметно прошел день, затем другой и третий.

Алексей Иванович похудел от злобы и ужаса.

За три дня он слышал не раз отчаянные крики, раздававшиеся в других комнатах.

— Что эго такое? — спрашивал он у прислужника в маске.

— Это плохие сны, — отвечал тот.

— Что?!

— Это им снятся плохие сны. Им снится, что их бьют, потому что они беспокойны… Вот вам плохие сны не снятся, потому что пока вы ведете себя приличию, спите ровно…

Алексей Иванович с еле сдерживаемой злобой посмотрел на лукавые губы, видневшиеся из-под маски, и тяжело вздохнул.

Ясно было: он попал в вертеп, но какой-то странный, небывалый.

Прошло еще несколько дней.

Из комнаты его никуда не выпускали, даже на прогулку, но комната хорошо проветривалась.

Гигиенические условия были вообще прекрасны. Стол тоже. Обращение тоже.

Не было только свободы, и надоедала дикая ложь: человека убеждали, что он спит, когда он великолепно знал, что бодрствует.

— Где Катапульта? — начал спрашивать на третьей неделе заточения Алексей Иванович. — Где этот мерзавец?

— Не говорите так, — спокойно, но внушительно отвечал прислужник в маске, — если вы будете ругаться, вам начнет сниться, что вас бьют… Эти сны бывают неприятны…

— Я хочу его видеть!

— Вы его увидите, когда проснетесь, через пять месяцев и одну неделю. Катапульта, великий усыпитель, не говорит со спящими.

Шестой месяц был на исходе.

Многое пережил Алексей Иванович в заточении.

Правда, его не били и не наказывали, ему не «снились плохие сны», потому что он не скандалил; его хорошо кормили, позволяли читать, писать и даже играть на пианино, которое поставили в его комнате, но все-таки от возмущения он едва не лишился рассудка.

— Когда же придет Катапульта? — спросил он.

— Завтра, — ответил прислужник. — Послезавтра вы проснетесь, то есть Катапульта воскресит вас.

Назавтра ему в пищу вложили что-то снотворное, и Алексей Иванович спал так крепко, что не слышал, как его увезли из дома, Б котором он провел шесть месяцев, в какую-то дачную незнакомую местность.

Когда он проснулся, около него сидел Катапульта и говорил:

— Поздравляю вас! Вы воскресли!..

Алексей Иванович не сдержался и крикнул:

— Ступайте к черту! Вы авантюрист и мерзавец!

— Почему? — спокойно и ласково возразил Катапульта. — Вы меня оскорбляете, и я мог бы ответить на оскорбление, но я этого никогда не делаю. Я вас выслушаю и отвечу. В чем дело?

— В чем дело?! И вы еще спрашиваете — в чем дело?! Вы авантюрист, а не ученый! Где ваше умение прививать летаргию?! Ничего вы не умеете! Вы обманщик! Вы просто продержали меня в заточении шесть месяцев!

— Верно, — спокойно сказал Катапульта, — но я все-таки излечил вас от ревности. Чувство ревности я вытравил у вас привитым чувством возмущения и жажды свободы, а разве такая прививка не лучше всякой летаргии?

Катапульта рассмеялся и добавил:

— У меня большая клиентура. Многие дураки верят в эту дурацкую летаргию и многих я колпачу. Но все-таки очень немногие сердятся на меня. Я всех кормлю очень хорошо, по возможности не наказываю, если они ведут себя прилично и, в конце концов, приношу пользу… Ко мне приходят большей частью люди разочарованные, а уходят от меня с жаждой свободы и любовью к жизни. И стоит это всего 25 тысяч… Это правда дешево… Ну-с, многоуважаемый, вы свободны, идите и помните ваше обязательство: до конца жизни не говорить о моем способе прививки летаргии…

Алексей Иванович с радостью вернулся домой.

На вопросы друзей он врал сначала, что был за границей, потом — так как Катапульта входил в моду — он говорил, что находился в летаргическом сне, а потом вообще стал забывать об этой истории.

Но Курца для советов он больше уже не вызывал.

Ефим Зозуля

ЖИВОЙ АРХИВ

Секретарь известного ученого Лебедева, студент Кимров, как всегда, явился на службу ровно в десять часов утра.

Во всех лабораториях царил странный и необычайный для этих лабораторий беспорядок. Положение и вид разбросанных по всем направлениям трубочек, колб, склянок и различнейших препаратов говорили о большой, нервной и творческой работе ученого.

Кимров, благоговевший перед острым и глубоким умом своего шефа, сразу почувствовал, что в нем родилась новая удивительная комбинация, которой безропотно подчинилась вся эта путаница из различных предметов, которые умеют быть такими враждебными и непокорными, когда применение их неудачно, и которые становятся необыкновенно послушными, лишь только человеческий гений сумеет найти тайну власти над ними.

На этот раз Кимров почувствовал, что здесь какая-то тайна была обнаружена и… тайна огромная, важная… Ибо слишком уж странно было соединение различнейших механизмов в одно общее и как будто бы единое целое.

Этот новый аппарат, содержащий и световые пластинки, и особые какие-то рупоры, и особые, невиданные даже им, Кимровым, электромагнитные сетки, — говорил о чем-то особенном и несомненном…

Разбросанные вокруг аппараты и всякий хлам, лежавший с самым побежденным видом, сразу выдавал муки ученого, и Кимров поспешил в кабинет, чтобы увидеть своего шефа и услышать его глуховатый голос, каким ученый обычно делился своими творческими радостями.

Кимров тихо приоткрыл дверь кабинета.

Ученый лежал на широком кожаном диване.

Он стал. Спал в халате и в очках… Очевидно, он заснул только под утро, изнуренный бессонной ночью и напряженным трудом.