Положим, надо отдать справедливость дяде, неблаговоление тетушек его не особенно огорчало. Он засел в деревне и только изредка подавал признаки жизни, присылая поздравления в высокоторжественные семейные праздники, затем вдруг куда-то исчез. И я начал получать от него письма со штемпелями Парижа, Лондона, Нью-Йорка, Калькутты, Александрии и других местностей, находящихся на самых противоположных концах земного шара. Следует сказать, что я пользовался особым расположением дяди; во- первых — как сын его любимой сестры, а во-вторых — как подобный ему выродок семьи, который всяким чиновным отличиям и преимуществам предпочел свободную профессию журналиста и литератора.

В письмах дядя очень увлекательно рассказывал о своих приключениях, описывал всевозможные достопримечательности, но лично о себе, о своих планах, надеждах и душевных переживаниях говорил как-то мало — даже, пожалуй, чересчур мало, так что получалось впечатление, будто он нарочно что-то замалчивает.

Так прошло десять лет.

Вдруг, совершенно неожиданно, дядя вернулся; сделал официальные визиты родственникам и поселился где-то на окраине нашего города, заняв очень уютный, но в то же время и уединенный особнячок. Жил он весьма замкнуто, никого не принимал к себе и сам почти никуда не показывался. Единственным, но и то весьма редким, его гостем был ваш покорнейший слуга.

Надо признаться, за десять лет странствий в дяде произошла большая перемена. Из общительного веселого человека он превратился в скрытного, задумчивого нелюдима. Можно было подумать, что его угнетает какое-то тайное беспокойство.

Вот почему телефонный звонок дяди сильно встревожил меня и заставил отнестись с особым вниманием к его приглашению.

Через несколько минут после нашего телефонного разговора я уже мчался в наемном автомобиле и в четверть часа был у дяди.

— Спасибо, что приехал, — встретил меня дядя. — Ты не можешь себе представить, как я нуждаюсь в тебе. Ты — единственный человек, с которым я могу говорить откровенно. Я расскажу тебе странную историю. Ты скептик и, может быть, отнесешься недоверчиво к моему рассказу, но прошу тебя, — не перебивай меня и имей в виду два соображения: первое — что я в здравом уме, твердой памяти и никогда не лгу, — и второе, — что Гамлет был совершенно прав, говоря: «Есть многое, Горацио, на свете, что и не снилось нашим мудрецам». Садись и слушай.

Мы уселись в мягкие кресла дядиного кабинета.

Дядя помолчал, задумчиво затянулся сигарой и сказал:

— Я разорен!..

Если б в эту минуту обрушился потолок, я менее был бы удивлен этим, чем признанием дяди. Я знал, что у дяди было крупное, очень крупное состояние, знал, что он не играет в карты, не пускается в рискованные спекуляции, — и решительно не мог понять, каким путем он дошел до разорения.

— Да, да, ты прав, — грустно улыбаясь, ответил, точно читая мои мысли, дядя, — я не игрок, не спекулянт и тем не менее…

— Позвольте, — воскликнул я, вне себя от удивления, — почему вы знаете мои мысли?

— Это я тебе тоже объясню. Итак, слушай дальше. Я разорен. Мое разорение — следствие сцепления целого ряда несчастных обстоятельств, которые за последние пять лет моей жизни сыпались на меня, как из рога изобилия. Что я ни делал, как ни напрягал силы, — ничто не помогало; судьба или нечто даже более могущественное, чем она, одерживало верх. Привело же это все к тому, что на днях мое имение продается с молотка. Самое досадное то, что через две недели у меня в руках должны быть большие деньги, и если б я мог оттянуть торги хотя бы на месяц, — я был бы спасен. Но об этом нечего и думать. Мой кредитор не пойдет ни на какие уступки.

— Да, но, дядя, чем же я-то могу быть вам полезен? — спросил я, внутренне усмехаясь от одной мысли, что дядя возымел намерение попросить у меня денег.

— Не беспокойся, — как и раньше, ответил дядя на мою мысль, — денег в долг я у тебя не попрошу, — я прекрасно знаю, что у тебя в бумажнике заболталась одна несчастная двадцатипятирублевка; на это имение не выкупишь.

Дольше я не мог выдержать.

— Да объясните же мне, наконец, дядя, — воскликнул я, вскочив, — каким образом вы умудряетесь читать мои мысли?! Что за чертовщина!

— Одно из самых обыденных явлений, способность, свойственная каждому человеку: надо только ее развивать. Однако, не будем терять времени. Я тебя еще раз прошу не перебивать меня, — ответил дядя и несколько взволнованно продолжал:

— Как тебе известно, а может быть, и неизвестно, я уже давно интересуюсь так называемыми тайными науками. Впрочем, это название им дали профаны, вообще не понимающие сущности и смысла познания. В природе нет тайн; есть известное и неизвестное; неизвестное одному — известно другому; и если арабский язык, знакомый мне, неизвестен тебе, то из этого вовсе не следует, что арабский язык — тайная наука, недоступная тебе. Конечно, может случиться, что ты будешь его долбить, как сорока, и все-таки не усвоишь, — но это уже будет вина твоих личных способностей, а никак не арабского языка. Усвоить язык природы, проникнуть в ее сущность — тоже удел не каждого человека. Для этого тоже требуются особые свойства, особые, скажем, дарования. Но развивать эти дарования умеют только на востоке. И вот за развитием этих способностей я и отправился, прежде всего, в Индию. Мне посчастливилось: случайно судьба столкнула меня с одним раджа-иогги, — хранителем тайных знаний. Мне удалось оказать ему услугу, и вот, в благодарность за нее, он согласился взять меня к себе в науку. В чем эта наука заключалась, я не имею права тебе сказать: я связан словом; но только через год неустанных занятий по концентрации мысли, воспитанию воли и нравственному самоусовершенствованию, мой наставник объявил мне, что дальнейшие занятия бесполезны: никакого толка выйти не может, ибо, хотя во мне и имеются блестящие задатки необходимых духовных способностей, но моя прошлая жизнь настолько уже притупила мою душу, что она сделалась неспособной к восприятию высоких и чистых истин индийской философии и в частности учения раджа-иоггов. Ты можешь себе представить впечатление, произведенное на меня этими словами. Мечта моей жизни рушилась; передо мной навсегда закрылась дверь, ведущая в таинственный мир новых откровений и разгадок. В особенности это было тяжело потому, что я все-таки хоть одним глазком, да успел заглянуть в щель слегка приоткрывшейся двери… И вдруг!.. Я был в отчаянии. С болью в сердце покинул я Индию. Но другой ключ к тайнам природы хранился в древнем Египте, в стране загадочных сфинксов и великих мистерий Изиды! Правда, я знал, что в Египте в настоящее время почти уже нет хранителей древней мудрости, и что там я могу встретить только жалких фигляров, которые за несколько грошей будут показывать фокусы, может быть, и весьма удивительные, но все-таки не имеющие ничего общего с тем, что интересовало меня. Но выбора не было, и через некоторое время я очутился в Каире.

Было часов пять вечера. Я шел по главной улице Каира, — Муски. Европейски оживленная широкая улица, с целым рядом роскошных домов, отелей, оперным театром, почтамтом и биржей, ничем не отличалась от улицы любого европейского города, если б не пестрая разноцветная толпа, в которой то там, то сям мелькали белые бурнусы бедуинов, яркие одежды местных евреев и черные покрывала копток. Погруженный в свои мысли, я дошел до Эзбекие, — сада, в котором раскинута масса всевозможных балаганчиков, кафе и увеселительных заведений. Впрочем, большая часть публики в них не заходила, предпочитая после дневного зноя подышать вечерней прохладой. Переполнены были только кафе, в которых иностранцы и туземцы утоляли жажду разными прохладительными напитками. Я сам собирался последовать их примеру, как вдруг мне бросилась в глаза вывеска на одном из маленьких, наскоро сколоченных балаганчиков: «Факир Солиман бен Аисса. Сеансы удивительных опытов магии».

Странствуя по востоку, я уже нередко встречался с этими бродячими фиглярами, показывающими свое искусство иной раз за деньги, а иногда бесплатно, и знал, что опыты их, действительно, часто бывают забавны и даже, на первый взгляд, непостижимы. Чтоб развлечься, я решил зайти, тем более что египетских фокусников видеть мне еще не приходилось.